сенату. Во время отсутствия Гая он предложил грандиозный план: основать – и 
притом в самой Италии, а не вне ее, как Гракх, – двенадцать колоний и в каждую 
из них послать 3 тыс. бедных граждан.
Ловушка была поразительно грубой, и неспособность народа понять, в чем дело, 
лучше всего доказывает, до какой степени народные собрания с расширением 
подвергавшихся их разрешению задач утрачивали политическое чутье, сознание того,
 что необходимо им самим и всему государству. Народ попался на удочку и принял 
закон, хотя ни один знакомый с положением Италии человек не мог сомневаться, 
что нет в ней свободной земли для основания 12 огромных колоний. Если считать 
на каждого из 36 тыс. колонистов хотя бы только по 5 югеров, а в последнее 
время наделы обыкновенно были значительно больше, все-таки потребовалось бы 
пространство в 180 тыс. югеров, или около 45 тыс. десятин (ок. 430 кв. верст), 
а между тем государственные земли были истощены до последней степени разделами 
триумвиров. Быстрый рост населения от цензуры 132 до цензуры 125 года – на 76 
тыс. человек – доказывает, как велико было число участков, розданных комиссией. 
Неудивительно поэтому, что уж Гай был принужден основывать свои колонии отчасти 
на отдававшихся до сих пор в откуп и поэтому не подвергавшихся разделу 
италийских землях, а отчасти даже вне Италии, в Африке. Очевидно, других земель 
в распоряжении не было, или, по крайней мере, они были очень незначительны. И 
вдруг предлагается основать в Италии еще двенадцать колоний, и народ, которому 
побуждения Гая, разумеется, были известны, соглашается и восхваляет автора 
этого мудрого закона как своего друга и покровителя.
Ободренный успехом Ливий пошел дальше и предложил другую, не менее популярную и 
ловкую меру, способную, казалось бы, значительно облегчить положение народа, 
хотя истинной целью ее и было упразднить все наиболее плодотворные результаты 
реформы. Дело в том, что Ливий предложил отменить те важные и полезные 
ограничения права собственности на наделы, которыми Тиберий, а после него Гай 
старались обеспечить новых поселенцев от злоупотреблений капитала, – и 
увлеченный либеральными фразами народ не замедлил принять и этот закон.
Наконец Ливий выступил и в роли защитника и покровителя союзников. Тогда как 
Гай, несмотря на все свои обещания и старания, не мог добиться ни одной меры в 
их пользу, Ливию, поддерживаемому сенатом, ничего не стоило провести закон, 
которым римские власти лишались права применять телесное наказание к союзникам 
не только в мирное, но и в военное время. Разумеется, нечего было и думать, что 
союзники на этом успокоятся или что сенат согласится исполнить все их 
требования, но, во всяком случае, можно было рассчитывать на благоприятное 
впечатление от уступчивости и предупредительности сената. Казалось, незачем 
было ожидать от Гракха того, что можно было испросить у его врагов.
Сенат благодаря стараниям своего клеврета Ливия рисовался народу в розовом 
освещении, в виде заботливого покровителя народа и грозного защитника его 
свободы от революционно-монархической агитации честолюбивого трибуна.
Вопрос, стремился ли Гай Гракх действительно к монархической власти, 
возбуждался довольно часто и составлял предмет оживленных споров, но, к 
сожалению, он едва ли разрешим вследствие крайней скудости наших сведений о 
мотивах и стремлениях реформатора. Есть кое-какие указания, позволяющие думать, 
что он надеялся упрочить за собою то влияние, которое успел приобрести в первый 
год своего трибуната, но упрочить именно в том роде, как некогда Перикл, 
фактически благодаря добровольному решению народа, а не законодательным путем 
или путем насильственного переворота и установления тирании. Как бы то ни было, 
деятельность его, несомненно, в значительной степени отличалась монархическим 
характером. Как некогда Перикл, установив своими законами полное народовластие, 
на деле руководил всеми делами, так и Гракх правил Римом так же неограниченно, 
как любой монарх. Это все было прекрасно, пока народ видел в нем своего 
единственного героя, защитника и вождя, но стоило его популярности пошатнуться 
– и в этом характере его деятельности тотчас же открывался богатейший материал 
для обвинений и клеветы.
Ненависть к царской власти всегда была поразительно сильна в Риме, и трудно 
было выдумать более опасное обвинение, чем обвинение в стремлении к ней. 
Неудивительно поэтому, что ошеломленная первыми ударами аристократия, видя, что 
ей приходится бороться уже не за часть только своих владений, но за все свое 
веками установившееся положение в государстве, не замедлила воспользоваться 
этим обвинением. Это было тем более опасно, что влияние аристократии на массы 
еще не успело исчезнуть из привычек общества и что главная опора ее могущества, 
таким образом, все еще продолжала существовать, несмотря на все старания Гракха 
искоренить ее. Устраненная почти вполне от дел аристократия была сильна силою 
преданий и привычек, сильна и личным влиянием своих членов на толпу: среди 
демократической партии, кроме Гракха и его друга Фульвия Флакка, не было никого,
 кто бы мог поспорить происхождением, почестями, громкими заслугами с теми 
бывшими и настоящими преторами, консулами, цензорами, которых было так много 
среди ее врагов.
Ливий очень ловко воспользовался народной враждой к монархическому началу: 
между тем как Гай назначал себя членом всех комиссий, учреждавшихся для 
исполнения его законов, и старался сконцентрировать все государственные дела в 
своих руках, Ливий, напротив, всегда настаивал на том, чтобы исполнение его 
законов поручалось не ему, а другим. Это кажущееся бескорыстие, по-видимому, 
выгодно отличало его направленную исключительно на общую пользу деятельность от 
честолюбивого поведения Гая, популярность которого быстро стала падать.
Несвоевременное отсутствие Гая значительно облегчило Ливию исполнение его 
плана: целых два месяца, как уже было сказано, Гай провел на развалинах 
Карфагена, занимаясь основанием и устройством колонии Юнония, и лишь тревожные