требовал его наказания за убийство священного и неприкосновенного трибуна, что 
сенат поторопился удалить Назику из Рима и, несмотря на то, что тот в качестве 
верховного жреца не имел права покидать Италию, отправил его послом в Азию, где 
он и умер год спустя в Пергаме. Но дальше криков народ не шел: он был способен 
перебить речь победоносно возвратившегося из Испании Сципиона, но отомстить за 
убийство трибуна не был в силах. Для населения Рима обоготворение Тиберия и 
проклятие его врагов стало приятным времяпрепровождением, модой, как многое 
другое, но к серьезному делу, сознательному отношению к государственным 
вопросам оно его не побудило и при тогдашнем составе народа не могло побудить.
Этот народ не мог действовать без вождя, а так как из своей среды он не мог 
выставить никого, то пришлось ждать, пока какой-нибудь аристократ соблаговолит 
принять на себя защиту толпы, неспособной даже к самозащите, самостоятельной 
охране своих интересов.
И уже готовился грозный мститель за погибшего, жестокий враг аристократии, 
пламенный защитник народа, один из величайших государственных умов Рима, Гай 
Семпроний Гракх, двадцатилетний брат убитого, которому победители не 
согласились даже выдать тела его брата: оно было брошено в Тибр вместе с телами 
остальных трехсот убитых и тем лишено торжественного погребения в склепе 
предков, чему римляне, в силу своих религиозных взглядов, придавали весьма 
важное значение.
Но пока не могло быть и речи о Гае: он был еще слишком молод, чтобы 
претендовать на руководящую роль, и проводил свое время в отдалении от форума 
среди книг и занятий ораторским искусством. Другие же вожди партии реформы 
далеко не могли сравниться с Тиберием ни в страстном идеализме побуждений и 
целей, ни в энергии и уме.
Тесть его, Аппий Клавдий, скоро умер, не оставив особенно яркого следа в 
движении; П. Лициний Красс, тесть Гая, избранный вместо Тиберия в триумвиры, а 
после смерти Назики – в верховные жрецы, в 131 году сделался консулом и более 
чем о продолжении дела погибшего думал о войне с Пергамом (восставшим под 
началом Аристоника, незаконнорожденного сына последнего пергамского царя), 
надеясь воспользоваться огромными богатствами, накопившимися в этой стране. 
Брат Красса, П. Муций Сцевола, консул 133 года, отказавшийся в свое время 
принять участие в нападениях на Тиберия и как будто благоволивший к его 
начинаниям, теперь, подобно Сципиону Эмилиану, совершенно отрекся от него и 
даже заявил, что считает убийство его справедливым.
Единственными вождями народной партии, таким образом, оказались М. Фульвий 
Флакк, угрожавший в 132 году Назике обвинением, и Гай Папирий Карбон, мечтавший 
занять место Тиберия. Избранный трибуном на 131 год, он тотчас же внес в 
народное собрание законопроект, которым тайное голосование, применявшееся уже 
раньше к выборам и в народном суде, распространялось на законодательные вопросы.
 Закон был принят, так как принцип тайного голосования защищался Сципионом 
Эмилианом еще раньше, когда шла борьба о применении его к выборам. Но зато 
стоило только Сципиону высказаться против другого предложения Карбона о 
разрешении вторичного избрания бывших трибунов на новый срок, и демократы 
потерпели поражение. Тут-то и произошло известное столкновение Сципиона с 
народом. Когда Сципион на официальный запрос Карбона, считает ли он убиение 
Тиберия законным, дал уклончивый по форме, но тем не менее достаточно ясный по 
существу ответ с тем смыслом, что Тиберий был убит справедливо, если только он 
стремился захватить в свои руки незаконную власть, – то народ криками высказал 
свое неудовольствие по этому поводу. Тогда гордый завоеватель Карфагена и 
Нуманции велел толпе замолчать: “Пусть, – воскликнул он, – умолкнет, кому 
Италия лишь мачеха!”, а когда толпа еще больше зашумела, он презрительно 
спросил ее: “Неужели вы думаете, что я стану бояться тех, кого сам привел в 
цепях, только потому, что их расковали?” И народ замолчал, а проект Карбона 
провалился. Но ни народ, ни тем более, конечно, демократическая партия не могли 
простить Сципиону его отзыва о Тиберий.
Волна реакции тем временем поднималась все выше. Существенная часть аграрного 
законодательства Тиберия и прав триумвиров покоилась на законе, предоставившем 
триумвирам право самостоятельно и по собственному усмотрению решать, состоит ли 
тот или иной участок в государственной или частной собственности. Это право 
триумвиров было настолько существенно, что стоило его у них отнять – и их 
деятельность теряла всякое практическое значение. А между тем, к этому и 
клонились усилия аристократии. Было предложено перенести это право с трибунов 
на консулов, и благодаря вмешательству Сципиона здесь удалось побудить народ 
встать на сторону своих врагов. Этим все аграрное законодательство Тиберия было 
подорвано в корне: влияние оптиматов на избрание консулов было так велико, что 
почти всегда выбирались люди одного с ними направления.
Вместе с тем назрел и другой вопрос. В первые годы своей деятельности комиссия 
занималась преимущественно той частью государственных земель, которые 
находились в 35 римских трибах, то есть в руках римских граждан. Теперь перешли 
и к тем землям, которые были захвачены союзниками, и возбудили этим страшное 
негодование среди них. Как? Они, истинная опора Римского государства и 
могущества, они, выставляющие большую часть войска и платящие весьма 
значительные подати, не только остаются лишенными прав римского гражданства, их 
собираются лишить и материального благосостояния, и в пользу кого – в пользу 
римской и итальянской голи! Неужели они, таким образом, будут продолжать нести 
повинности, не получая ни политического, ни материального вознаграждения?
Разрешение этого вопроса действительно представляло немаловажные затруднения. 
Он осложнялся тем, что и среди союзников приходилось считаться и с богатыми 
элементами, и с обездоленной массой. Если первые не без основания протестовали