законопроект, чтобы затем приступить к голосованию. Тогда М. Октавий запретил 
писарю читать и, несмотря на все увещевания и просьбы Тиберия, упорно настаивал 
на своем протесте. Все доводы Тиберия были тщетны; в конце концов, он даже 
предложил Октавию вознаградить его из собственных средств за те материальные 
потери, которые для него повлечет за собою закон; но и это двусмысленное 
обещание, разумеется, не привело к цели.
Народное собрание, наконец, было распущено ввиду полной невозможности добиться 
какого-нибудь результата, но Тиберий не забрал свой закон назад, на что, 
вероятно, надеялись его враги, и лишь отложил голосование о нем до следующего 
народного собрания; а чтобы напомнить своим противникам, как опасно и 
обоюдоостро оружие, к которому они прибегли в борьбе с ним, он, на основании 
своих трибунических прав, запретил всем магистратам заниматься делами, пока не 
произойдет голосование по поводу его закона. Вместе с тем он наложил свою 
печать на храм Сатурна, в котором находилась государственная казна, так что 
квесторы не могли входить туда и не могли производить уплат. По примеру Лициния 
и Секстия он, таким образом, задержал всю государственную жизнь: консулы не 
могли созывать сенат, чтобы совещаться с ним о государственных делах, преторы 
не могли разбирать и решать судебных дел: государственная машина остановилась.
Аристократия ответила на эту энергичную меру, надев траурные одежды, точно 
вследствие большого несчастия, постигшего государство. Рассказывали даже, что 
были наняты убийцы, чтобы устранить опасного трибуна, и все знали, что 
последний не выходил из дома без кинжала.
Наконец, настал нетерпеливо ожидаемый день голосования. Ввиду опасений, 
вызванных слухами о плане убить Тиберия, он явился на форум, окруженный толпой 
друзей и клиентов; враги воспользовались этим, чтобы распространить слух, будто 
он сам хочет употребить силу против Октавия, и бросились к урнам, 
долженствовавшим принять таблички с утвердительной или отрицательной надписью, 
чтобы опрокинуть их. Партия Тиберия хотела им помешать, и уже казалось, что не 
обойдется без кровопролития, когда два бывших консула Манлий и Фульвий, 
бросившись к ногам Тиберия и схватив его руки, стали его умолять предоставить 
решение вопроса сенату. Ввиду затруднительности положения, желая доказать, что 
он, со своей стороны, вполне готов к переговорам, Тиберий согласился, но вскоре 
убедился, что в сенате закон не пройдет: аристократическая оппозиция здесь 
решительно преобладала над партией реформ.
Положение Тиберия было крайне неловко: необходимо было или отказаться от 
реформы, или сломить сопротивление Октавия. Если бы Тиберий был менее страстной,
 менее убежденной в своей правоте натурой, он, может быть, поступил бы теперь, 
как некогда Гай Лелий, и успокоился бы на том, что он, со своей стороны, сделал 
все, что было возможно, и лишь непреодолимые препятствия заставили его 
отказаться от благих начинаний. Да и действительно, опыт прошлого не указывал 
никакого решения дилеммы. Тиберий, однако, не успокоился и прибег к весьма 
распространенной в то время теории о значении трибуната. Полибий в своей 
“Истории” высказывает ее так: “Трибуны всегда должны поступать так, как велит 
народ, и прежде всего должны руководиться его желаниями”. Следовательно, если 
трибун не поступает сообразно с этой своей основной обязанностью, народ имеет 
право низложить его и лишить его полномочий – вот вывод, к которому пришел 
Тиберий и который он немедленно решил привести в исполнение. Практика не 
указывала прецедентов, но вывод из общепризнанной теории был так последователен,
 что Марк Октавий не решился воспротивиться, когда на следующем народном 
собрании Тиберий заявил, что в случае недопущения голосования о своем аграрном 
законе он предложит народу вопрос: “Может ли сопротивляющийся народу трибун 
сохранить за собой эту должность?”
Когда все увещевания, все просьбы Тиберия оказались тщетными и Октавий 
решительно отказался допустить голосование об аграрном законе своего противника,
 последний велел приступить к голосованию о втором вопросе. Семнадцать триб 
ответили, что мешающий народу трибун должен быть лишен своего звания. От голоса 
следующей трибы зависела судьба Октавия, но вместе и судьба трибуната вообще. 
Как бы последователен ни был вывод Тиберия, едва ли и он сам сомневался в 
огромной важности своего шага. Раз у сената и аристократии вообще будет отнята 
возможность прибегнуть к трибуническому veto как к последнему законному 
средству обороны, они поневоле будут принуждены обратиться к незаконным 
средствам, то есть к насилию, если только не предпочтут отказаться от своего 
сопротивления, а это последнее более чем невероятно ввиду обширности 
затрагиваемых законом интересов.
Неудивительно поэтому, что Тиберий в последний момент еще старался побудить 
Октавия к добровольному отступлению. Рассказывают, что, обнимая его нежно перед 
глазами всего народа, он умолял его не идти навстречу такому позору и не 
подвергнуть его, Тиберия, обвинениям за такую резкую и строгую меру. Слова и 
просьбы Тиберия не остались без влияния на Октавия; долгое время он молча и со 
слезами на глазах обдумывал, что ему делать, но, наконец, вид стоявших отдельно 
в грязных, траурных одеждах аристократов возвратил ему прежнюю решимость, и он 
спокойно пригласил Тиберия продолжать голосование. Тогда и восемнадцатая триба 
высказалась за Тиберия, и Октавий, таким образом, был объявлен народом 
недостойным занимать свою должность.
Добившись своей цели, Тиберий послал вольноотпущенника, чтобы пригласить 
Октавия удалиться с возвышения, предназначенного для трибунов. Октавий 
сопротивлялся, и пришлось употребить силу, тогда как народ, окружавший 
низложенного, был готов разорвать его, и лишь благодаря сопротивлению 
аристократов и вмешательству Тиберия удалось предотвратить его гибель. Тем не 
менее, один из его рабов, прикрывший своего господина телом, во время свалки