куда деть это вознаграждение, куда поместить капиталы, освобождающиеся от 
прекращения расходов на обработку отобранных земель? Куда поместить эти 
капиталы, особенно сенаторам, которым закон уже прежде запретил заниматься 
торговлей, а теперь закрывает и другой источник доходов? Далее: что делать с 
рабами, труд которых делается лишним: ведь не только цена их упадет – а это не 
что иное, как новый убыток для крупных собственников, – но и государство может 
очутиться в положении ничем не лучше того, в котором находится Сицилия? Какой, 
наконец, смысл имеет ссылка на законы, данные при совершенно иных условиях 
жизни 200 с лишним лет тому назад? Тогда 500 югеров считались крупной 
собственностью, теперь поместье такого размера незначительно. Наконец, откуда 
взять необходимые для вознаграждения бывших владельцев суммы, когда казна пуста 
и государство едва способно удовлетворить текущие нужды?
Нельзя не согласиться, что вышеуказанные возражения довольно существенны, и 
поэтому вполне понятно, что часть друзей реформы задумалась. Но, тем не менее, 
реформа была необходима, если только желали восстановить римское крестьянство, 
и перед этой необходимостью должны были отступить на задний план все 
посторонние соображения, все посторонние интересы.
“Дикие звери, живущие в Италии, имеют свои норы; каждый из них знает свое 
логовище, свое убежище. Лишь те, что сражаются и умирают за Италию, не владеют 
ничем, кроме воздуха и света; беспокойно, без дома и жилья, они поневоле 
скитаются по стране с женами и детьми. Полководцы, ободряющие солдат в битвах 
защищать свои могилы и святыни от врагов, лгут, ибо из стольких римлян ни один 
не может показать ни семейного очага, ни предков. Лишь за распущенность и 
богатства других они должны проливать свою кровь и умирать. Их называют 
владыками мира, – их, не могущих назвать собственностью ни одного клочка 
земли!”
Так, рассказывают, говорил Тиберий, защищая свои предложения, и собравшиеся со 
всех концов Италии римские крестьяне и батраки восторженно соглашались с этой 
пылкой защитой их интересов – защитой, от которой они уже успели отвыкнуть за 
последнее время, когда форум оглашался не речами государственных людей, а 
криками задорных политиканов из молодых аристократов, думавших не о нуждах 
государства, а о том, как бы ловчее подставить ножку своим личным врагам и этим 
приобрести известность.
Народные собрания принимали все более непривычный вид: толпа крестьян, 
“деревенский плебс” все увеличивался и заслонял собой обычных посетителей из 
числа “городского плебса”, клиентов и прихлебателей аристократии, на голоса 
которых она спокойно могла рассчитывать. Дело в том, что, как прежде, плебс 
распался на плебейскую аристократию и народ, так за последнее время все ярче 
стало проявляться разделение самого народа на крестьян и городских пролетариев. 
Живя на чужие деньги, наполняя собою клиентелу аристократов и криком: “Хлеба и 
зрелищ!” выражая свои интересы и цели, городской плебс, пополняемый постоянно 
вольноотпущенниками, содержал в себе все худшие элементы римского народа. 
Надменная и вместе с тем пресмыкающаяся перед богатым патроном, требуя влияния 
на все дела и служа прихоти той или другой аристократической партии, эта толпа 
представляла тип городского пролетариата, черни в полном смысле слова.
Другое дело “деревенский плебс”: не потеряв еще связи с землею, не вырвавшись 
еще из-под ее власти, он был глубоко недоволен существующим порядком вещей, 
неминуемо ведущим к гибели народа, и был готов поддержать всякую попытку 
реформы. Среди этой “деревенщины” еще сохранились лучшие черты древнего 
римского крестьянства, и если можно было надеяться на успех реформы, то именно 
ввиду того, что этот класс еще не исчез окончательно и представлял относительно 
богатый материал для ее выполнения.
Аристократия скоро почувствовала, что на этот раз она не может рассчитывать на 
успех посредством одного давления на клиентов, и поэтому обратилась к другому, 
по-видимому, более верному и неоднократно испытанному средству – к 
трибуническому veto. Им удалось убедить одного из трибунов, бывшего до сих пор 
другом и единомышленником Тиберия, Марка Октавия, выступить с протестом против 
реформы и сделать, таким образом, ее невозможной.
Это, разумеется, стало известно Тиберию. Видя ожесточенную решимость оппозиции 
и поняв, что никакие уступки с его стороны не побудят ее отказаться от 
сопротивления, он видоизменил свой закон, устраняя предложение вознаградить 
владельцев за конфискуемые земли, и встал, таким образом, и в этом отношении на 
точку зрения Лициниева законодательства. В такой форме он вынес закон снова на 
народные собрания и подверг его обсуждению.
Почти ежедневно теперь происходили столкновения с Октавием: Тиберий защищал 
свой закон, Октавий нападал на него. Между тем, приближался день голосования. 
Раньше чем пригласить народ решить судьбу закона, Тиберий, говорят, еще раз 
вкратце привел все доводы, говорившие в его пользу. “Не справедливо ли, – 
говорил он, – вместе разделить общую собственность? Не благородней ли гражданин,
 чем слуга, не полезней ли солдат, чем не способный к войне человек, не верней 
ли товарищ, чем шпион?” упомянув затем о надеждах и опасениях государства, он 
продолжал: “Силою оружия мы завладели обширными землями и, надеясь завоевать 
остальную часть населенной земли, рискуем теперь либо доблестью приобрести и ее,
 либо лишиться благодаря нашей слабости и жадности и того, что мы уже имеем”. 
Тут он обратился к богатым: “Помните это, и если окажется нужным, сами отдайте 
землю пролетариям ради таких надежд! Не забывайте за спором о мелочах 
существенного и вспомните, что за (деньги, потраченные на) обработку 
(конфискуемых теперь) полей вас должны вознаградить 500 югеров, поступающих 
задаром в нашу собственность!”
Сказавши все, что можно было сказать в пользу реформы, Тиберий велел прочитать