аждым из 
которых
мы еще встретимся, — крепость абсента, его дурную славу, его связь с ритуалом и
нерасторжимый союз с эстетизмом.
Корелли — против абсента, Кроули — за него, Сентсбери изящно, даже изысканно
уравновешен. Но для каждого из них, живших в золотую пору этого напитка, он уже 
был
каким-то мифическим веществом.
Рассуждая о самой идее «совершенного напитка», Ролан Барт полагает, что он 
должен
быть «богат разнообразнейшими метонимиями», то есть символическими заменами 
вроде
«часть вместо целого» или «вершина айсберга», по которым узнаешь, почему мы 
чего-то
хотим. Люди, приверженные Шотландии, могут пить шотландский виски; те, кто 
верит в
пресуществление, могут пить кровь Христову; а пьющим вино радостно думать о 
винограде,
солнечном свете, доброй почве и многом другом. Когда Ките хочет вина в «Оде к 
соловью»,
он ищет в нем вкуса «Флоры и зелени сельской / пляски, французской песни, лиц 
загорелых.
/ О, полный сосуд жаркого юга!». Немного похоже на рекламу.
Абсент — промышленный продукт, такой же синтетический, как зелье доктора
Джекилла, и какие бы метонимии здесь ни играли, они родом не из деревенского 
ландшафта,
а из городской культуры. На первый план выходят эстетство, декаданс и богемная 
жизнь,
вместе с идеей Парижа XIX века и Лондона 90-х годов. Как говорит реклама марки 
абсента
«Хилл», не принося извинений тому, кого называли некогда Принцем: «Сегодня у 
нас будет
вечеринка, как в 1889-м!»
Глава вторая
ДЕВЯНОСТЫЕ ГОДЫ XIX ВЕКА
Абсент всегда будет ассоциироваться с fin-de-siecle, декадансом 90-х годов XIX 
века,
десятилетием абсента. Неподражаемый комический персонаж Макса Бирбома Енох Сомс 
—
автор двух стихотворных сборничков «Отрицания» и «Грибы» — вряд ли мог бы пить 
что-
нибудь другое. Впервые мы встречаем Сомса в «Cafe Royal», «в роскоши позолоты и 
алого
бархата, среди смотрящихся друг в друга зеркал и стройных кариатид, где 
табачный дым
вечно поднимается к расписанному языческому потолку». Бирбом и художник Уильям
Ротенстайн приглашают его присесть и выпить:
И он заказал абсент. «Je me tiens toujours fidele», — сказал он Ротенстайну, — 
«a la sorciere
glauque»*[Я навсегда верен серо-зеленой колдунье (франц.)].
— Это вам вредно, — сухо сказал Ротенстайн.
— Мне ничто не вредит, — ответил Сомс. «Dans се monde il п'у a ni de bien ni de 
mal»* [В этом
мире нет ни добра, ни зла (франц.)].
— Ни добра, ни зла? Что вы имеете в виду?
— Я объяснил это в предисловии к «Отрицаниям».
— Отрицаниям?
— Да. Я их вам подарил.
— Ах да, конечно! А объяснили вы, к примеру, что на свете нет ни хорошей ни 
плохой
грамматики?
— Н-нет... — сказал Сомс. — Конечно, в искусстве есть добро и зло, в искусстве 
— но не в
жизни. — Он скручивал сигарету.
У него были слабые белые руки, довольно грязные, а пальцы — желтые от никотина. 
— В
жизни есть иллюзии добра и зла, но, — голос его ослаб до бормотания, в котором 
едва слышались
слова «vieux jeu»* [Старомодно (франц.)] и «rococo»* [Рококо (франц.)].
Сомс не просто плохой поэт, но и сатанист, поклонник дьявола или что-то в этом 
роде.
— Не то чтобы поклонник, — определил он, потягивая свой абсент. — Тут дело 
скорее в
доверии и поддержке.
Бездарный, отчаявшийся позер, Сомс продает душу дьяволу за обещание посмертной
славы. Но он и так уже был на дороге в ад. Ведь он пил абсент.
Девяностые годы XIX века были странным десятилетием, которое часто считают
концом старой викторианской респектабельности и пристойности, началом модерна. 
Это
было время «фантастической усталости и скуки, фантастического предвкушения 
новых сил».
Правили Уайльд и Бердсли, но среди непомерной роскоши крайняя ни