х родственников, один из которых был 
губернатором
в Сибири, а другой — лордом Бекингемом, и даже пошел к императору, чтобы все 
обсудить.
Пришел он туда загримированный, согнувшись вдвое, и увешанный иностранными 
медалями
и орденами (он выглядел, пишет Гонкур, точно так, как и должен выглядеть старый,
 больной
король Греции). Но из этой затеи ничего не вышло.
Вилье де Лиль-Адан особенно прославился своим романом «Аксель», который Йейтс,
по его собственным словам, изучал, как «священное писание». О нем компетентно 
писал
американский критик Эдмонд Уилсон, который воспринял его как ключевую точку в
символистском отказе от повседневной реальности. Готический и вагнерианский 
роман,
нагруженный розенкрейцеровским символизмом, рассказывает историю графа Акселя,
который живет в древнем уединенном замке в глубинах Шварцвальда и занимается
алхимией. Под замком, в склепе, спрятано огромное сокровище, но где оно, не 
знает и сам
Аксель. Однако тайна открывается другому розенкрейцеру, молодой женщине, 
которая
сбежала из монастыря, куда ее отправили родные. Она нажимает тайную кнопку на
геральдическом черепе, и на плиты льется поток золота, бриллиантов и жемчуга.
Сначала она пытается застрелить Акселя, но они влюбляются друг в друга, и она
предлагает поехать на сказочный Восток. Однако пышные образы Востока и их 
будущие
приключения там Акселя не пленяют, он непреклонен: мечты о Востоке так 
прекрасны,
говорит он, что глупо воплощать их. «Если бы ты только знала, какой грудой 
неприютных
камней, какой бесплодной и знойной землей, какими мерзкими притонами окажутся 
страны,
которые чаруют тебя благодаря воспоминаниям о том воображаемом Востоке, которые 
ты
носишь в сердце!» В том же самом обличении внешнего мира и самой реальности 
Аксель
произносит свою самую известную фразу: «Жить? — говорит он с отвращением. — За 
нас
это сделают слуги».
Это была любимая фраза Лайонела Джонсона. В отличие от большинства писателей,
склонных к аристократическому высокомерию, Вилье де Лиль-Адан действительно был
графом. Он умер в полной нищете, за ним ухаживала неграмотная любовница. Им
восхищались Малларме, Гю- исманс и Верлен, который включил его в список своих
«проклятых поэтов», а Бретон позднее напечатал его в «Антологии черного юмора».
В «Манифесте сюрреализма» (1924) Бретон перечисляет некоторых выбранных им
предшественников сюрреализма и говорит, в чем именно, по его мнению, их 
сюрреализм.
Рембо, как мы видели, предварил сюрреалистов «в жизни и во многом ином», 
Джонатан
Свифт — «в язвительности», маркиз де Сад — «в садизме», Бодлер — «в морали», а 
вот
«Жарри — в абсенте».
Альфред Жарри (1873—1907) был странной фигурой. Его собственная жизнь — такое
же его творение, как и пьесы, и, в конце концов, неотделима от них. Низкорослый,
 почти
карлик, говоривший то отрывисто, то монотонно, носивший накидку и огромный 
цилиндр,
который «выше его самого», Жарри мгновенно привлек внимание литературного 
Парижа. Он
жил в глубине тупика, неподалеку от бульвара Пор-Руаяль, и винтовую лестницу, 
ведущую к
его жилищу, украшали кровавые отпечатки ладоней. Его крохотная каморка была
задрапирована черным бархатом, обвешана распятиями и кадилами и полна сов.
Жарри потреблял спирт, абсент и эфир в немыслимых количествах, главным образом
— с магическими или шаманскими намерениями и катастрофическими результатами. Он
недолюбливал женщин, но близко дружил с мадам Рашильд, написавшей книгу о 
маркизе де
Саде, и она живо рассказала, как он пьет:
Жарри начинал день двумя литрами белого вина, потом, между десятью часами утра 
и
полуднем, с небольшими перерывами пил три стакана абсента, за обедом запивал 
рыбу или мясо
красным или белым вином и не забывал об абсенте. За день он выпивал несколько 
чашек кофе с
коньяком или ликерами, названия которых я не помню, а за ужином, после новых 
аперитивов, все
еще мог выпить две бутылки любого вина, плохого или хорошего. При этом я 
никогда не видела
его по-настоящему пьяным, кроме одного случая, когда я навела на него его 
собственный
револьвер, и он мгновенно протрезвел.
Любимым напитком Жа