в, и все в порядке, только тебя нету».
Через несколько дней Уайльд написал Доусону записку, чтобы заманить его во
Францию: «Дорогой Эрнест, приезжай немедленно. Мсье Мейер председательствует на
утреннем приеме абсента, и ты нам нужен».
Доусон очень любил Францию, долго жил в Париже («единственном городе», как он
его называл), хотя практически голодал там. Он писал Артуру Муру с улицы 
Сен-Жак, 214, о
том, что у него и у Коннелла О'Риордана жизнь тяжелая: «Коннелл не курит и не 
пьет, чтобы
два раза в день поесть, а я затягиваю пояс, чтобы не отказывать себе в 
сигаретах и абсенте.
Что до женщин... мы не смеем и смотреть на них». В письме к О'Риордану, который 
к тому
времени благополучно возвратился в Лондон, Доусон подробно описывает несколько 
дней
своей жизни. Накануне ему удалось бесплатно поужинать у виконта де Лотрека (не
художника, хотя Доусон был знаком и с ним), где он курил гашиш и участвовал в
спиритическом сеансе. «Мы получили послание от Сатаны, — сообщает Доусон, — но
ничего мало-мальски важного он не сказал».
Теперь, выпив абсента в кафе «D'Harcourt» и купив на последние деньги табака и
папиросной бумаги, Доусон пришел домой («chez moi»), где есть хлеб, кусок сыра 
бри и
полбутылки вина. На письме, сверху, он рисует свой стол, нумеруя предметы и 
приписывая,
как они «действуют на творчество». Назавтра пришлось купить булочку вместо 
марки, а на
третий день он продолжает: «Сегодня утром я получил письмо и 1 фунт стерлингов, 
чуть не
заплакал от благодарности, вышел, выпил абсента, а потом и позавтракал».
В сентябре 1891 года Доусон принял католичество в бромптонской церкви и в 
Лондоне
обычно опускал в абсент распятие, прежде чем выпить. В Париже он посещал 
красивую
церковь Нотр-Дам де Виктуар, которую до этого «знал только по чудесному роману
Гюисманса»* [«En Route («В пути»; 1895)]; «Меня чрезвычайно поразила какая-то 
волна
благочестия, которая накатывает на всю многочисленную паству». Джэд Адамс
рассказывает, что, когда он был в Дьеппе, Доусон проводил часы в боковом 
приделе церкви,
благоговейно стоя на коленях перед изображением святой Вильгефортис, которую во
Франции зовут Ливрада. Дочь языческого короля, она приняла христианство и дала 
обет
безбрачия. Когда отец захотел выдать ее замуж за короля Сицилии, она стала 
молить Бога о
помощи и добилась своего — у нее выросла борода, и король отказался взять ее в 
жены, а
вот отец приказал распять ее. Именно этой бородатой мученице и молился Доусон,
очевидно, тронутый ее историей. Как пишет Адамс: «Вы всегда могли рассчитывать 
на то,
что Доусон окажется за пределом обычного».
Кроме простого алкоголизма, в пьянстве Доусона есть и метонимическая «часть 
вместо
целого». Когда он пил абсент в Лондоне, он пил Париж, а когда он макал в абсент 
распятие,
он пил свою веру.
Конечно, его физическое и душевное здоровье стало разрушаться. В 1899 году он 
жил в
отеле «Saint Malo» на Rue D'Odessa и пил много, главным образом — в Латинском 
квартале и
в открытых всю ночь кабачках для рыночных рабочих у Большого Рынка. Вместе с
художником Чарльзом Кондером он поехал в Ла-Рош-Гюйон, чтобы отвлечься от 
тяжелой
парижской рутины, но к этому времени у него были явные симптомы одержимости
абсентом. Кондер написал Уильяму Ротенстайну, что «утром случился припадок, 
после
которого сознание у него смутное и очень необычные галлюцинации. Я оставил его 
там, так
как он отказался ехать в Париж».
Доусон вернулся в Париж позднее, и там его друг Роберт Шерард нашел его, когда 
он
«упал лицом на стол, липкий от абсента». Нервы у него были абсолютно расстроены,
 и он
сказал Шерарду, что боится возвращаться в свой номер. Его стала пугать 
статуэтка на
камине. «Я лежу, не сплю и смотрю на нее, — сказал он. — Однажды ночью она 
сойдет с
полки и задушит меня».
Шерард тоже был пьяницей и к тому же дуэлянтом. Доусон говорил, что он
«очаровательный, но самый угрюмый и раздражительный человек на свете. Беседа с 
ним —
неразбавленный купорос». Шерард мог бранить евреев и стрелять в потолок. Тем не 
менее
именно он и его жена приняли Доусона к себе и ухаживали за ним. В их доме, 
который на
светский манер называли «коттеджем», хотя это