бсента
стала респектабельной и почти повсеместной буржуазной привычкой в пышные 
времена
Второй империи, но к концу ее абсент приобрел два особых и опасных значения. 
Его стали
связывать с поэтами, художниками, вообще с богемой, а кроме того — с пьянством 
рабочего
класса, особенно после ужасов 1870-1871 годов, когда вслед за франко-прусской 
войной
последовали восстание и разгром Парижской коммуны. Положение ухудшилось в 80-е 
годы,
когда неурожаи винограда привели к тому, что абсент стал дешевле вина. В конце 
концов,
эти два смысла соединились на том перекрестке, где богема встречается с 
притоном,
знаменуя один и тот же конец и для рабочих, и для художников. Абсент — уже не 
«зеленая
фея», а «зеленая ведьма», «королева ядов» — вызывает общественный ужас и 
нравственную
панику. К этой поре он устойчиво связан с безумием, и во Франции его именуют
«омнибусом в Шарантон», то есть в сумасшедший дом. «Если абсент не запретить, — 
писал
один из его противников, — наша страна быстро превратится в огромную палату, 
обитую
войлоком, где одна половина французов наденет смирительные рубашки на другую».
Во Франции абсент был запрещен в 1915 году. Когда задумались над национальной
проблемой алкоголизма и неготовностью французской армии к Первой мировой войне, 
он
стал козлом отпущения. Однако он сохранился в Испании и Восточной Европе, а 
сегодня,
после нового «fin-de-siecle», вернулся, вместе со всеми своими старыми 
обертонами. Каждый
из трех авторов, писавших в последнее время об абсенте, связывает с ним целый 
ряд
смыслов: Реджину Нейдельсон он наводит на мысль о «пленительном упадке» и 
«истории,
богатой сексуальными и наркотическими коннотациями»; пишет она и о том, что как
социальное явление он был «кокаином XIX века». Для Барнаби Конрада история 
абсента —
это история «убийств, безумия и отчаяния»; он считает, что в XIX веке абсент
«символизировал анархию, намеренный отказ от нормальной жизни и ее 
обязательств».
Согласно Дорис Ланье, абсент «ассоциировался с вдохновением, со свободой и стал
символом французского декаданса»; само это слово вызывает у нее «мысли о 
наркотической
интриге, эйфории, эротизме и декадентской чувственности».
В дополнение ко всему этому абсент всегда будет ассоциироваться со старым 
fin-desiecle,
90-ми годами Оскара Уайльда и Эрнеста Доусона в «Cafe Royal», а также с такими
французскими символистами, предшественниками , |_l |_¤Йанглийского декаданса, 
как Верлен и
Рембо. В Лондоне до недавнего возрождения абсента отношение к нему всегда было 
связано
с Парижем, в частности — как пишет где-то Алистер Кроули — с «представлением 
среднего
кокни о парижском разврате». Это отношение к Франции и ко всему французскому
сохранилось в Англии вплоть до 60-70-х годов XX века. Так, Лу Рид сравнивает 
песню
группы «Velvet Underground» «Some Kinda Love» с «грязным французским романом!», 
а
Патти Смит предстает на обложке журнала для болельщиков «Уайт Стаф» с дешевым и
вульгарным изданием романа «Порочность» монмартрского писателя Франсиса Карко*
[Карко («автор», как написано на обложке, «ТОЛЬКО ЖЕНЩИНЫ и ПОРОЧНОСТИ") был
достаточно известным французским писателем, пока «Библиотека Беркли за 35 
центов» не
наложила на него лапу. Он — лауреат «Большого приза за роман» Французской 
Академии и
член Академии Гонкуров. — Примеч. авт.].
Порочность, несомненно, ключевой мотив романа «Полынь» (1890), где Мария
Корелли обличает абсент. Эта книга так высокопарна, что рядом с ней «Призрак 
оперы»
кажется «Гордостью и предубеждением». Рассказывается в ней о Гастоне Бове, 
порядочном
и умном человеке, который после роковой встречи с абсентом совершенно 
деградировал,
погубив и себя и окружающих. «Дайте мне быть безумным!» — кричит Бове:
...безумным безумием абсента, самым диким, самым роскошным безумием в мире! 
Vive la folie!
Vive l'amour! Vive I'animalisme! Vive le Diable!* [Да здравствует безумие! Да 
здравствует любовь!
Да здравствует скотство! Да здравствует дьявол! (франц.).]
Вскоре становится ясно, что кроме пристрастия к абсенту у Гастона есть еще один