назад!” 
     С того дня как современная наука нанесла догматическому богословию то, что 
можно считать смертельным ударом, основываясь на том, что религия полна тайн, а 
тайна не научна, — ментальное состояние образованного класса выявило любопытный 
аспект. Кажется, что общество с того времени все время балансирует на одной 
ноге на невидимой, туго натянутой, веревке, протянутой из нашей видимой 
вселенной в невидимую; неуверенное, не оборвется ли конец веревки, нацепленный 
на вере в последнюю, и не ввергнет ли ее в окончательное уничтожение. 
     Великое количество номинальных христиан можно разделить на три неравные 
части: материалистов, спиритуалистов и настоящих христиан. Материалисты и 
спиритуалисты объединяются в общей борьбе против иерархических претензий 
духовенства, которое в отместку поносит обоих с одинаковой резкостью. 
Материалисты находятся в столь же малом согласии, как и христианские секты; 
контисты или, как они себя называют, позитивисты, презираемы и ненавидимы до 
последней степени всеми школами мыслителей, одну из которых Модсли с 
достоинством представляет в Англии. Позитивизм, не забудем, является той 
“религией” будущего, относительно основателя которой даже Гёксли пришел в 
негодование в своей знаменитой лекции “Физическая основа жизни”; а Модсли 
почувствовал себя обязанным ради современной науки выразиться так: 
      “Не удивительно, что ученые с такой яростью отвергают Конта как своего 
законодателя и протестуют против назначения такого короля над ними. Не 
признавая себя чем-либо обязанными его писаниям — сознавая, насколько он в 
некоторых отношениях неправильно истолковал дух и претензии науки — они 
отвергают вассальную зависимость, которую его последователи-энтузиасты хотели 
бы навязать им и которую популярное мнение быстро начинает считать естественной.
 И они правильно поступают, делая своевременное заявление о независимости; так 
как если бы они не сделали этого вскоре, то потом оказалось бы слишком поздно, 
чтобы сделать это успешно” [322]. 
     Когда материалистическую доктрину отвергают с такою силою два таких 
материалиста, как Гёксли и Модсли, тогда мы должны думать, что она, 
действительно, сама нелепость. 
     Среди христиан нет ничего, кроме разногласий. Различные их церкви 
представляют всякие степени религиозного верования, начиная со всепожирающей 
доверчивости слепой веры, до снисходительной высокого тона почтительности к 
божеству, которая едва прикрывает очевидную убежденность в божественной 
мудрости их самих. Все эти секты более или менее верят в бессмертие души. 
Некоторые признают сношения между обоими мирами как факт; некоторые 
придерживаются мнения, что это дело чувств; некоторые категорически отрицают 
это, и только меньшинство пребывает в состоянии внимания и ожидания. 
     Раздраженная ограничением, мечтающая о возвращении к векам мрака Римская 
церковь хмурится на дьявольские манифестации и дает понять, как бы она 
поступила с их приверженцами, будь в ее руках прежняя власть. Если бы не тот 
самоочевидный факт, что она сама привлечена наукою на суд и что руки ее в 
наручниках, — она сразу же была бы готова возобновить в девятнадцатом веке 
отвратительные сцены прежних дней. Что касается протестантского духовенства, 
такого свирепого в своей единодушной ненависти к спиритуализму, то, как очень 
верно высказывается одна светская газета: 
      “Кажется, они очень хотят подорвать веру людей во все духовные феномены 
прошлого, занесенные в Библию, если бы только они могли увидеть вредную 
современную ересь раненной в сердце”.3 
     Ссылаясь на давно позабытые воспоминания о Моисеевых законах, Римская 
церковь претендует на монополию на чудеса и право судить о них, как 
единственная наследница по праву непосредственного наследования. Ветхий Завет, 
отправленный в изгнание Колензо, его предшественниками и современниками снова 
вызван обратно из изгнания. Пророки, которых его святейшество папа наконец 
снизошел поместить если и не на одном уровне с собою, то по крайней мере на 
менее почтительном расстоянии,4 — подчищены и освобождены от пыли. Снова 
воскрешена память о всякой дьявольской абракадабре. Кощунственные ужасы, 
совершенные язычеством, его фаллический культ, тауматургические чудеса, 
совершаемые Сатаною, человеческие жертвоприношения, заклинания, колдовство, 
магия и чародейство вспомянуты, и демонизм сопоставлен со спиритуализмом для 
взаимного опознания и отождествления. Наши современные демонологи для удобства 
пропускают несколько незначительных подробностей, среди которых находится 
неоспоримое присутствие языческого фаллицизма в христианских символах. Сильный 
духовный элемент этого культа может быть легко продемонстрирован в догмате 
Беспорочного Зачатия Девственной Матери Бога; и можно равно найти физический 
элемент в фетишистском культе священных конечностей святых Козьмы и Дамиана в 
Изернии близ Неаполя, ex-voto которых из воска духовенство ежегодно выносило 
едва ли полвека тому назад.5 
     Мы считаем довольно не мудрым со стороны католических писателей изливать 
свою ярость в фразах, подобных нижеследующей: 
      “Во множествах пагод фаллический камень принимает всегда, подобно 
греческому батилос, грубо непристойную форму лингама... маха-дэва” [104, гл. I].
 
     Прежде, чем бросать грязью в символ, глубокий метафизический смысл 
которого превышает понимание современных представителей той чувственной религии,
 какой, преимущественно, является католицизм, они должны были бы разрушить свои 
древнейшие церкви и изменить форму куполов своих собственных храмов. Маходи 
Элефанты, Круглая башня Бхагулпора, минареты ислама — закругленные или же 
заостренные — являются прообразами Кампанилы на площади Сан-Марко в Венеции,