написанные этим аббатом, очевидцем ужасов первой революции, посвящены в 
значительной степени розенкрейцерам и другим масонским братствам. Один только 
тот факт, что он прослеживает происхождение современных масонов до тамплиеров и 
указывает на них, как на тайных убийц, обученных для политических убийств, 
доказывает, как мало он о них знает, и как сильно ему хочется в то же время 
найти в лице этих обществ удобных козлов отпущения за преступления и грехи 
другого тайного общества, которое со дня своего существования приютило у себя 
не одного только опасного политического убийцу — Общество Иисуса. 
     Обвинения против масонов большею частью наполовину были домыслами, 
наполовину плодами ненасытной злобы и заранее запланированного клеветничества. 
Ничего убедительного и ничего определенно преступного характера прямо доказано 
не было. Даже похищение ими Моргана так и осталось делом догадок. В то время 
это дело было использовано как удобный случай торгующимися политиканами. Когда 
в реке Ниагара был обнаружен неопознаваемый труп, один из глав этого ничем не 
брезгающего класса, будучи осведомлен о том, что тождественность трупа 
чрезвычайно сомнительна, неосторожно выдал весь этот заговор, сказав: 
      “Ничего, не имеет значения, он достаточно хороший Морган, пока не 
окончились выборы!” 
     С другой стороны, мы находим, что орден иезуитов не только разрешает в 
некоторых случаях, но в действительности учит и побуждает “к государственной 
измене и цареубийству”.462 
     Ряд “Лекций” о франкмасонстве и его опасностях, прочитанных в 1862 г. 
Джеймсом Бартоном Робертсоном, профессором истории новейшего периода 
Дублинского университета, лежит перед нами. В них лектор обильно цитирует, в 
качестве своих авторитетов, упомянутого аббата (Баруэля, естественного врага 
масонов, которых нельзя поймать в исповедальне) и Робисона, хорошо известного 
масона-отступника 1798 г. Как это обычно бывает у всех партий, будь она 
промасонская или антимасонская, перебежчик из противного лагеря всегда 
приветствуется похвалами и ободрениями и проявляется большая заботливость, 
чтобы обелить его. Каким бы удобным по некоторым политическим причинам 
знаменитый Комитет Антимасонского Съезда 1830 года (США) ни счел бы следующее 
весьма иезуитическое предложение Пуфендорфа, что “клятвы не обязывают, если они 
абсурдны и неуместны”, и еще другое, которое учит, что “клятва не обязывает, 
если Бог не принимает ее” [578, кн. IV, гл. 1], — все же ни один по-настоящему 
честный человек не принял бы такой софистики. Мы искренне верим, что лучшая 
часть человечества всегда помнит, что существует моральный кодекс чести, 
гораздо больше обязывающий, чем клятва на Библии, Коране или Ведах. Ессеи 
вообще никогда не клялись ни на чем, но их “да” и “нет” были настолько же 
крепки и гораздо лучше, чем клятва. Кроме того, кажется чрезвычайно странным, 
что находятся народы, называющие себя христианскими и в то же время 
устанавливающие обычаи в гражданских и церковных судах, диаметрально 
противоположные велению своего Бога,463 который ясно запрещает всякое 
произнесение клятвы — “не клянитесь ни небом... ни землею... ни головою”. Нам 
кажется, что утверждение: “клятва не обязывает, если Бог ее не принимает”, — 
помимо того, что это является абсурдом — так как никакой человек, подверженный 
ошибкам или безошибочный, ничего не может знать о тайных мыслях Бога, — 
является еще и антихристианским утверждением в полном значении этого слова.464 
Этот аргумент выдвинут только потому, что он удобен и соответствует цели. 
Клятва никогда не будет связывающей до тех пор, пока каждый человек полностью 
не поймет, что человечество есть высочайшее проявление на земле незримого 
верховного божества, и каждый человек есть воплощение своего Бога, и пока 
чувство личной ответственности не разовьется в нем до такой степени, что он 
будет считать нарушение клятвы величайшим оскорблением как для себя, так и для 
человечества. Ныне никакая клятва не связывает, если она не дана человеком, 
который и так безо всякой клятвы держал бы свое простое честное слово. Поэтому 
выдвигать в качестве авторитетов таких людей, как Баруэль и Робисон, значит 
просто пытаться нечестными средствами склонить общественное мнение в свою 
пользу. Именно, это не “дух масонской злобы, чье сердце измышляет клевету 
кучами”, но гораздо больше дух злобы католического духовенства и их 
приспешников; и человеку, который хочет примирить две идеи, чести и 
клятвопреступления, нельзя доверять самому. 
     Криклива претензия девятнадцатого века на преимущество по цивилизации над 
древними, и еще более шумна претензия церквей на то, что христианство 
освободило мир от варварства и идолопоклонства. Как мало оснований для обеих — 
мы постарались доказать в этих двух томах. Свет христианства послужил только 
для того, чтобы показать, насколько больше лицемерия и порока его учения 
породили в мире со времени его прихода и насколько неизмеримо выше были древние 
по сравнению с нами по всему, что касается чести.465 Духовенство путем учения о 
беспомощности человека, о его полной зависимости от Провидения, а также учения 
об искуплении сокрушило в своих верных последователях каждый атом уверенности в 
своих силах и собственного достоинства. Настолько это правдиво, что теперь 
становится аксиомой, что наиболее благородных людей следует искать среди 
атеистов и так называемых “неверных”. От Гиппарха мы слышим, что в дни 
язычества 
      “стыд и позор, которые справедливо обрушивались за нарушение своей клятвы,
 приводили бедного нарушителя в такие припадки сумасшествия и отчаяния, что он 
резал себе горло и погибал от своих собственных рук, и память о нем после 
смерти была столь ненавистна что тело его лежало непогребенным на берегу 
острова Самос и не получало другого захоронения, как только от песков морских”.
466