предстоит стать “Божией Матерью”, то ли считать ее “демоном” наравне с Изидой; 
когда память о кротком и милосердном Иисусе еще витала в каждом христианском 
сердце, и его слова о милосердии и благотворении еще вибрировали в воздухе, — 
даже тогда христиане превосходили язычников во всех видах жестокости и 
религиозной нетерпимости. 
     И если мы заглянем еще дальше назад и будем искать примеров истинного 
христизма в тех веках, когда буддизм только что перекрыл брахманизм в Индии и 
когда имени Иисуса суждено было прозвучать только тремя веками позже, — что мы 
тогда находим? Кто из святых столпов церкви когда-либо возвысился до уровня 
веротерпимости и благородной простоты характера некоторых язычников? Сравните, 
для примера, индийского Ашоку, который жил за 300 лет до Р. X., и карфагенского 
Св. Августина, процветавшего 300 лет после Р. X. Согласно Максу Мюллеру, вот 
что высечено на скалах Джирнара, Дхаулы и Капурдигиры: 
      “Пиядаси, возлюбленный богами царь, желает, чтобы аскеты всех 
вероисповеданий могли жить везде. Все эти аскеты одинаково проповедуют заповеди,
 которые людям следовало бы применить на себе, а также чистоту души. Но у людей 
мнения различны и различны склонности”. 
     А вот что написал Августин после своего крещения: 
      “Дивна глубина твоих слов! их внешность, гляди! перед нами, приглашая к 
малым; и все же в них дивная глубина, о Боже мой, дивная глубина! Страшно 
заглядывать в нее; да... благоговейный ужас почитания и дрожь любви. Врагов 
твоих [читайте — язычников] поэтому ненавижу неистово; о, если бы ты убил их 
своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так 
бы хотел, чтобы были они убиты”.30 
     Удивительный дух христианства; и это дух одного манихейца, обращенного в 
религию того, кто даже на кресте молился за своих врагов! 
     Кто, по мнению христиан, были этими врагами “Господа” — не трудно 
догадаться; Его новыми детьми и любимцами, заменившими в Его привязанности 
сынов Израиля, Его “избранный народ”, было меньшинство, входящее в паству 
Августина. Остальное же человечество являлось Его природными врагами. Кишащие 
множества языческого мира были только топливом для адового пламени; горсточка 
же церковной общины являлась “унаследователями спасения”. 
     Но если такая проскрипционная политика была справедлива и осуществление ее 
было “сладким запахом” в ноздрях “Господа”, то почему не оказать презрения 
также и языческим обрядам и философии? Почему тогда черпать так глубоко из 
колодцев мудрости, вырытых и наполненных до краев теми же язычниками? Или же 
эти отцы в своем желании во всем подражать избранному народу, чьи изношенные 
туфли они старались приладить к своим ногам, задумали снова разыграть сцену 
грабежа, описанную в “Исходе”? Разве они решили, убегая от язычества, как евреи 
убегали из Египта, унести с собою ценности его религиозных аллегорий так же, 
как “избранные” поступили с золотыми и серебряными украшениями? 
     Определенно кажется, что события первых веков христианства являются только 
отражениями образов, отраженных в зеркале будущего во времена Исхода. В бурные 
дни времен Иринея платоническая философия с ее мистическим погружением в 
божество, в конце концов, не была уж такой неприятной для нового учения, чтобы 
удержать христиан от использования ее глубокой метафизики где и как только 
можно. Вступив в союз с аскетическими терапевтами — предками и прообразами 
христианских монахов и отшельников — именно в Александрии, не забудем это, они 
заложили первые основы чисто платонического учения о тройственности. 
Впоследствии оно стало платоно-филонским учением и таким, каким мы находим его 
теперь. Платон рассматривал божественную природу в трояком видоизменении 
Первопричины, разума или Логоса, и души или духа вселенной. 
      “Три исходные или изначальные принципа”, — говорит Гиббон [51], — “были 
представлены в платоновской системе как три бога, соединенные друг с другом 
таинственным и невыразимым родством”. 
     Слив эту трансцендентальную идею с более гипостатическим образом Логоса 
Филона, чье учение было учением старейшей Каббалы, и который рассматривал Царя 
Мессию как метатрона или “ангела Господня”, Legatus, спустившегося в плоть, но 
не как Самого Ветхого Днями31 — христиане облекли Иисуса, сына Марии, в это 
мифическое представительство Медиатора для павшей расы Адама. Под этим 
неожиданным одеянием его личность была утеряна. В современном Иисусе 
христианской церкви мы находим идеал обладавшего ярким воображением Иринея, но 
не адепта ессеев, таинственного реформатора из Галилеи. Мы видим его под 
искаженной платоно-филоновой маской, не таким, каким его слышали ученики во 
время Нагорной проповеди. 
     До сих пор языческая философия помогла им в построении основной догмы. Но 
когда теурги третьей неоплатонической школы, лишенные своих древних мистерий, 
стремились слить доктрины Платона с доктринами Аристотеля и посредством 
объединения этих двух философий добавили к своей теософии первичные доктрины 
Восточной “Каббалы”, тогда христиане из соперников превратились в 
преследователей. Раз уж начали готовиться к публичному обсуждению, в форме 
греческой диалектики, метафизических аллегорий Платона, то всей тщательно 
разработанной системе христианской Троицы угрожало разоблачение, и божественный 
престиж мог оказаться полностью разрушенным. Эклектическая школа, перевернув 
порядок, перешла на индуктивный метод; и этот метод стал ее похоронным звоном. 
Изо всего существующего на земле логика и разумные объяснения были наиболее 
ненавистными для новой религии тайны, так как они угрожали разоблачить всю 
основу концепции троичности, сообщить множествам людей доктрину эманаций и 
таким образом разрушить единство целого. Этого нельзя было допустить, и это не 
было допущено. История запечатлела христоподобные средства, к каким для этого