понтиф носил халдейский титул […], peter, или истолкователь. Имена Phtah, 
Peth'r, резиденция Валаама, Патара и Патрас, имена городов-оракулов, pateres 
или pateras, и, возможно, Буддха26 — все произошли от одного и того же корня. 
Иисус говорит: “На этом petra я построю свою церковь, и врата, или правители 
Гадеса, не одолеют ее”; подразумевая под petra высеченный в скале храм, а 
метафорой — христианские мистерии, противниками которых были древние 
боги-мистерий подземного царства, которым поклонялись в обрядах Изиды, Адониса, 
Атиса, Сабазия, Диониса и Элевзинии. Никакого апостола Петра в Риме никогда не 
было; но папа, захватив скипетр Pontifex Maximus, ключи Януса и Кибелы, и 
украсив свою христианскую голову шапкой Magna Mater, скопированной с тиары 
Брахматмы, верховного понтифа посвященных древней Индии, — стал наследником 
языческого верховного жреца, действительного Peter-Roma или Petroma.27 
     У римско-католической церкви два гораздо более могущественных врага, чем 
“еретики” и “неверные”; и этими врагами являются сравнительная мифология и 
филология. Когда такие выдающиеся теологи, как досточтимый Джеймс Фримэн Кларк, 
прилагают так много усилий, чтобы убедить своих читателей, что “Критическое 
богословие со времен Оригена и Иеронима... и дискуссионное богословие в течение 
пятнадцати веков не заключалось в принятии, на основе авторитета, мнения других 
лиц”, но, наоборот, выявило много “острых и разумных рассуждений”, — мы можем 
лишь сожалеть, что так много учености должно было быть зря затрачено на попытки 
доказать то, что беспристрастный обзор истории богословия опровергает на каждом 
шагу. В этих “дискуссиях” и в критической трактовке доктрин церкви, несомненно, 
можно обнаружить некоторую долю “острых рассуждений”, но намного больше там еще 
более острой софистики. 
     Недавно масса накапливающихся доказательств была подкреплена до такой 
степени, которая мало, если вообще, оставляет место для какой-либо дальнейшей 
дискуссии. Убедительное мнение высказано слишком большим количеством ученых, 
чтобы сомневаться в том факте, что Индия была alma mater не только цивилизации, 
искусств и наук, но и всех великих религий древности, в том числе и иудаизма, 
следовательно, и христианства. Гердер помещает колыбель человечества в Индии и 
представляет Моисея как умного и сравнительно современного компилятора древних 
брахманистских традиций: 
      “Рекою, охватывающей эту страну (Индию), является священный Ганг, которую 
вся Азия считает Райскою рекою. Есть также библейский Гихон, что есть ничто 
другое как Инд. Арабы до сих пор называют его этим именем, и названия стран, 
омываемых ими, известны среди индусов”. 
     Жаколио утверждает, что он переводил каждую древнюю написанную на 
пальмовых листьях рукопись, которую брахманы пагод позволяли ему читать. В 
одном из его переводов мы обнаружили отрывок, который раскрывает нам 
несомненное происхождение ключей Св. Петра и объясняет принятие этого символа 
его святейшеством римским папой. 
     Он показывает нам, основываясь на свидетельстве “Агручеда Парикшай”, 
название, которое он свободно переводит как “Книга духов” (питри), что за 
многие века до нашей эры посвященные храма выбирали Верховный Совет, где 
председательствовал Брахм-атма или верховный глава всех этих посвященных. Эту 
высокую должность мог занимать только брахман, достигший восьмидесяти лет;28 
этот Брахм-атма и являлся единственным хранителем мистической формулы, резюме 
всех наук, заключенного в трех мистических буквах: 
А
U    M
которые означают творение, сохранение и преображение. Только он единственный 
мог излагать ее значение в присутствии посвященных третьей и высшей ступени. 
Если кто-нибудь из посвященных открывал хотя бы одну, даже самую малую, из 
доверенных ему истин профану, его казнили. А тот, кто принял от него секрет — 
разделял его участь. 
      “Наконец, как венец этой мощной системы”, — говорит Жаколио, — 
“существовало слово, еще более превосходящее этот мистический слог — А У М; оно 
делало того человека, который владел его ключом, почти равным самому Брахме. 
Только Брахм-атма единственный владел этим ключом и передавал его в 
запечатанной шкатулке своему наследнику. 
      Это неизвестное слово, которое никакая человеческая сила не смогла 
принудить раскрыть — даже сегодня, когда брахманская власть сокрушена 
вторжениями монголов и европейцев, когда каждая пагода имеет своего Брахм-атму,
29 — было выгравировано на золотом треугольнике и хранилось в святилище храма 
Асгартха, чей Брахм-атма единственный владел его ключами. Он также носил на 
своей тиаре два скрещенных ключа, поддерживаемых двумя опустившимися на колени 
брахманами — символ драгоценного клада, находящегося в его владении... Это 
слово и этот треугольник были вырезаны на плоскости кольца, которое этот глава 
религии носил в качестве одного из знаков своего достоинства; оно было также 
обрамлено золотым солнцем на алтаре, на котором Верховный Понтиф каждое утро 
совершал жертву сарвамеда, или жертву всем силам природы” [378, с. 28]. 
     Достаточно ли это ясно? И не станут ли католики все-таки утверждать, что 
это брахманы 4000 лет тому назад скопировали обряд, символы и одеяние римских 
понтифов? Мы этому ничуть не удивились бы. 
     Не удаляясь слишком далеко назад в древность ради сравнений, если мы 
только остановимся на четвертом и пятом веке нашей эры и сопоставим так 
называемое “язычество” третьей неоплатонической эклектической школы с растущим 
христианством, то результат был бы не в пользу последнего. Даже в тот ранний 
период, когда новая религия едва только успела наметить свои противоречивые 
догматы; когда последователи кровожадного Кирила сами еще не знали, то ли Марии