| |
язвами все глубже вгрызается в самое сердце христианства. Среди языческого
населения нет атеистов, и те немногие среди буддистов и брахманов, которые
заразились материализмом, обычно попадаются лишь в больших городах, набитых
европейцами, и то только среди образованных классов. Правильно сказал епископ
Кидер:
“Если бы умному человеку пришлось выбирать для себя религию по тем людям,
кто ее исповедуют, то, вероятно, христианство было бы последним, что он бы
выбрал!”
В талантливо написанной небольшой брошюре, принадлежащей перу популярного
лектора Дж. М. Пибла, доктора медицины, автор цитирует статью из лондонского
“Athenaeum”, в которой описано благосостояние и цивилизация обитателей Яркенда
и Кашгара, “которые кажутся добродетельными и счастливыми”. “Милосердные
небеса!” — восклицает с жаром честный автор, который сам когда-то был
священником универсалистом, — “не допустите миссионеров в “счастливую” и
языческую Татарию!” [513]
С самых ранних дней христианства, когда Павел укорял Коринфскую церковь за
преступление, “какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет
жену отца своего”; и за то, что они превращают “Святую Вечерю” в предлог для
разврата и пьянства [1 Коринф., V, 1], — вероисповедание имени Христа всегда
было более предлогом, чем свидетельством возвышенных чувств. Однако, правильное
изложение этого абзаца следующее: “Везде среди вас слышно о непристойных
деяниях, таких непристойных, как нигде среди языческих народов — даже об
овладении или женитьбе на жене отца”. Кажется, что в этих речах налицо
персидское влияние. Такие деяния “нигде среди народов” не происходили, за
исключением Персии, где они рассматривались особо похвальными. Отсюда и
возникновение еврейских повествований об Аврааме, женившемся на своей сестре, о
Нахоре — на племяннице, об Амраме — на сестре своего отца, и о Иуде, женившемся
на вдове своего сына, чьи дети, кажется, были законными. Арийские племена
ценили эндогамные браки, тогда как татарские и все варварские народы требовали,
чтобы все брачные союзы были эксогамными.
Был только один апостол Иисуса, достойный этого имени, и этим апостолом
был Павел. Как бы руки догматиков ни исказили его “Послания”, прежде чем
допустить их в Канон, — его концепцию о великой и божественной личности
философа, умершего за свою идею, все еще можно проследить по его обращениям к
различным языческим народам. Только тот, кто захотел бы лучше его понять,
должен сначала изучить Логос Филона, порой отражающий индусского Шабду (логоса)
школы Миманса.
Что же касается других апостолов — тех, чьи имена прикреплены к Евангелиям,
то мы не можем по-настоящему поверить в их достоверность, когда обнаруживаем,
что они приписывают своему Учителю чудеса, окруженные обстоятельствами,
записанными если и не в старейших книгах Индии, то, по крайней мере, в таких,
которые намного опережают христианство, и притом в точности соблюдая
фразеологию этих преданий. Кто в дни своей простой и слепой доверчивости не
восхищался трогательным повествованием в Евангелиях Марка и Луки о воскрешении
из мертвых дочери Иаира? Кто когда-либо сомневался в его достоверности? И все
же это повествование скопировано целиком из “Хари-Пураны”, где оно числится
среди чудес, приписываемых Кришне. Мы переводим это с французской версии:
“Царь Ангашуна назначил обручение своей дочери, прекрасной Калавати, с
молодым сыном Вамадэвы, могущественного царя Антарведи, по имени Говинда;
обручение должно было совершиться с большой пышностью.
Но когда Калавати забавлялась в роще со своими подругами, ее укусила змея,
и она умерла. Ангашуна разорвал на себе одежды, посыпал себя пеплом и проклял
день, когда он родился.
Вдруг говор пронесся по всему дворцу, послышались крики, тысячу раз
повторяющиеся: “Пация питарам; пация гурум!” “Отец! Учитель!” Затем подошел
Кришна, улыбающийся, упираясь на руку Арджуны... “Учитель!” — закричала
Ангашуна, бросаясь к его ногам и омывая их слезами: “Посмотри на мою бедную
дочь!” — и он указал ему на тело Калавати, распростертое на циновке...
“Почему ты плачешь?” — ответил Кришна ласковым голосом. — “Разве ты не
видишь, что она спит? Прислушайся к звуку ее дыхания, подобного вздоху ночного
ветра, шелестящего листьями на деревьях. Смотри, как на щеках ее возобновляется
краска; веки трепещут на ее глазах, точно собираются раскрыться; губы ее
дрогнули, как будто она хочет что-то сказать; она спит — я вам говорю; вот
посмотрите! она двигается, Калавати! Встань и иди!”
Едва Кришна это произнес, как дыхание, тепло, движение и жизнь
мало-помалу вернулись в труп, и юная девушка, повинуясь велению полубога,
встала со своего ложа и присоединилась к подругам. Но толпа восхищалась и
кричала: “Это бог, раз смерть для него не более чем сон””.280
Все такие притчи навязаны христианам с добавлением догм, которые по своему
чрезвычайному характеру превосходят самые дикие концепции язычества. Христиане,
чтобы поверить в божество, нашли необходимым убить своего Бога, чтобы сами
могли жить!
И теперь Верховным, непознаваемым, Отцом благоволения и милосердия и его
небесной иерархией церковь распоряжается точно они являются театральными
звездами и статистами, получающими жалование! За шесть веков до христианской
эры Ксенофан разделался с таким антропоморфизмом бессмертной сатирой,
записанной и сохраненной Климентом Александрийским:
“Есть над богами всеми единый Бог, божественнее смертных,
Чья форма не похожа на человеческую, как не похожа и его природа;
Но смертные напрасно возомнили, что боги им подобно рождены,
|
|
