над уважаемыми мумиями древних веков, пока Бюффон не покончил с этим вопросом, 
доказав, что отрицатели ошибаются? Несомненно, устричная раковина может быть 
чем угодно, только не трансцендентальной, и должна бы быть вполне осязаемым 
предметом для любой точной науки, и если ученые даже по такому предмету не 
могли прийти к согласию, то как можно от них ожидать, что они поверят, что на 
сеансах спиритуалистов, если там честные медиумы, — появляются быстро 
исчезающие формы рук, лиц и иногда целых тел. 
     Существует некий труд, который с пользою для себя могли бы прочесть в 
свободное время скептические люди науки. Это книга, изданная Флоуренсом, 
постоянным секретарем Французской академии наук, и называется она “История 
изысканий Бюффона”. Автор в ней рассказывает, как этот великий натуралист 
боролся и наконец одолел сторонников этой факсимильной теории; и как эти 
последние все равно продолжали отрицать все под солнцем, причем это иногда 
превращалось в какое-то бешенство отрицания, проявляемое ученой корпорацией. 
Они отрицали Франклина и его электричество; смеялись над Фультоном и его 
паровой машиной; проголосовали за смирительную рубашку для инженера Пердоннэ за 
то, что он предложил построить железную дорогу; смутили Харвея и объявили 
Бернарда де Палисси “таким же глупым, как его горшки”! 
     В своем часто цитируемом труде, “История конфликта между религией и 
наукой”, профессор Дрейпер проявляет решительную склонность толкнуть чаши весов 
справедливости в сторону обвинения одной только церкви за препятствия, чинимые 
на пути человеческого прогресса. При всем уважении и испытываемом нами 
восхищении к красноречивому писателю и ученому, мы должны протестовать и 
воздавать каждому должное. Многие из вышеперечисленных открытий упоминаются 
автором “Конфликта”. Во всех случаях он обрушивается на упорное сопротивление 
открытиям со стороны духовенства и молчит о таком же противодействии, 
испытываемом каждым новооткрывателем от рук ученых. Его выступление в пользу 
науки, что “знание есть сила”, несомненно справедливо. Но злоупотребление силой,
 происходит ли оно от избытка мудрости или невежества — одинаково противно по 
своим последствиям. Кроме того, духовенство уже приведено в молчание. Его 
протесты сегодня едва ли вызвали бы какое-либо внимание в мире науки. Но в то 
время, как богословие оттеснено назад, на задний план, ученые обеими руками 
ухватились за скипетр деспотизма и употребляют его, как херувим пламенный меч, 
чтобы не допустить людей к древу вечной жизни, удерживая их в мире тленной 
материи. 
     Редактор лондонского “Спиритуалиста” в ответ на критику доктора Гали в 
адрес теории огненного тумана Тиндаля говорит, что если всю корпорацию 
спиритуалистов еще не изжарили живьем на кострах на площади Смитфилда в 
нынешнем столетии, то только науке мы обязаны этою милостью. Хорошо, давайте 
согласимся, что ученые косвенным образом в данном случае явились общественными 
благодетелями в том, что теперь уже не в моде сжигать эрудированных людей. Но 
разве несправедливо будет задать вопрос — могли бы спиритуалисты чувствовать 
себя так спокойно, как они чувствуют себя сейчас, если при таком отношении 
какое сейчас к ним проявляют Фарадей, Тиндаль, Гёксли, Агасиз и другие — у 
последних была бы в руках вся неограниченная власть, какою в свое время 
обладала инквизиция? Даже, предположим, что они не стали бы поджаривать живьем 
верящих в существование мира духов, так как нет такого закона, чтобы людей при 
жизни предавать кремации, — не послали бы они каждого спиритуалиста в 
сумасшедший дом? Разве они нас не называют “неизлечимыми маньяками”, 
“галлюцинирующими глупцами”, “идолопоклонниками” и тому подобными именами? В 
самом деле, нам непонятно, что могло побудить редактора “Спиритуалиста” на 
такую степень благодарности науке, чтобы так благосклонно ее опекать. Мы 
полагаем, что недавние Ланкастер-Донкин-Слэйд преследования в Лондоне должны бы 
открыть глаза полным надежд спиритуалистам и ясно показать, что упрямый 
материализм часто бывает более глупо фанатичным, чем религиозный фанатизм. 
     Одним из умнейших произведений, принадлежащих перу профессора Тиндаля, 
является очерк “Мартинэ и материализм”. В то же самое время его автор по 
истечении нескольких лет, несомненно, будет очень не прочь исправить в нем 
некоторые непростительные грубости выражения. В данный момент мы, однако, не 
будем заниматься этим, а рассмотрим, что он говорит о феномене сознания. 
Нижеприведенный вопрос он цитирует из Мартинэ: 
      “Человек может сказать — “я чувствую, думаю, люблю”, — но как сознание 
вливается в эту проблему?” 
     И отвечает так: 
      “Переход от физики мозга к соответствующим фактам сознания невообразим. 
Допустим, что определенная мысль и молекулярное действие мозга происходят 
одновременно. Мы не обладаем интеллектуальным органом так же как и какими-либо 
рудиментами этого органа, который давал бы нам возможность перейти путем 
процесса рассуждений от одного к другому. Они появляются вместе, но мы не знаем 
почему. Если бы наши умы и чувства настолько расширились бы, укрепились и 
озарились, чтобы мы были бы в состоянии видеть и ощущать каждую молекулу мозга; 
если мы были бы способны проследить все их движения, все их группировки, все их 
электрические разряды, если таковые там имеются, и если бы мы были близко 
знакомы с соответствующими всему этому состояниями мысли и чувств, — то мы все 
равно были бы так же далеки как и прежде, от разрешения проблемы — “Каким 
образом эти физические процессы связаны с фактами сознания?” Бездна между этими 
двумя классами феноменов так и осталась бы интеллектуально непроходимой” [1]. 
     Эта бездна, настолько же непроходимая для профессора Тиндаля, насколько 
непостижим огненный туман, где ученый встречается с непознаваемой причиной, — 
является препятствием только для людей без интуиции. Труд профессора Бьюканана