секрете. Не было религии более обособленной, чем брахманистская религия”.398 
     Поэтому, когда мы находим ученых, которые воображают, что после того, как 
они узнали значение нескольких экзотерических обрядов от сротрии, брахманского 
священнослужителя, посвященного в жертвенные тайны, — они в состоянии 
истолковать все символы и разобрались в индийских религиях, — мы не можем не 
восхититься полнотою их научных заблуждений. Тем более, что мы находим, что 
Макс Мюллер сам утверждает, что “даже самая низшая каста, каста шудр, не 
раскроет свои ряды перед чужаком; тем более невозможно заставить это делать 
родившегося брахманом, — нет, более того, — дважды родившегося”. Насколько 
менее вероятно, чтобы он разрешил чужаку проникнуть в наиболее дорогие ему 
религиозные тайны, которые ревниво охранялись в течение неисчислимых веков от 
профанации. 
     Нет! наши ученые не понимают — они не могут правильно понимать старинную 
индийскую литературу так же, как атеист или материалист неспособен правильно 
понять истинную ценность чувствований провидца-мистика, вся жизнь которого 
целиком посвящена созерцанию. Они (ученые) имеют полное право тешить себя 
сладким напевом восхищения самим собой и сознанием своей великой учености, но 
не имеют никакого права вводить в Мир свои собственные заблуждения, заставляя 
поверить, что они, наконец, разрешили все проблемы древней мысли в литературе, 
будь она санскритская или другая; что за внешней “болтовней” не скрыто гораздо 
больше, чем когда-либо снилось нашей современной точной философии; или что за 
правильным переводом санскритских слов и предложений нет более глубокой мысли, 
понятной некоторым потомкам тех, кто завуалировал ее в утренние часы земного 
дня, — если она и непонятна читателю-профану. 
     Мы не испытываем ни малейшего удивления, что материалист и даже 
правоверный христианин не в состоянии читать ни старинные брахманистские труды, 
ни их потомство — “Каббалу”, “Кодекс” Бардесанес или еврейское Священное 
писание, не испытывая при этом отвращений по поводу их нескромности, неприличия 
и явного отсутствия того, что непосвященному читателю угодно называть здравым 
смыслом. Но если мы едва ли можем упрекнуть их за такое чувство, особенно в 
отношении еврейской и даже греческой и латинской литературы, и вполне готовы 
согласиться с профессором Фиске, что “быть неудовлетворенным несовершенностью 
доказательств — признак мудрости”, мы, с другой стороны, также имеем право 
ожидать, что не меньшим признаком честности будет считаться признание 
собственного невежества в случаях, когда налицо два возможных решения, в 
которых ученый может так же легко ошибиться, как и невежда. Когда мы 
обнаруживаем, что профессор Дрейпер в своем определении периодов в “Истории 
интеллектуального развития Европы” классифицирует время со дней Сократа, 
предтечи и учителя Платона, как “век веры”, а время от Филона до разрушения 
неоплатонических школ Юстинианом — как “век дряхлости”, — то, может быть, нам 
будет позволено сделать вывод, что ученый профессор также мало знает о 
действительной тенденции греческой философии и школ Аттики, как мало он понял 
истинный характер Джордано Бруно. Точно также, когда мы видим одного из лучших 
ученых санскритологов, утверждающим посредством собственного бездоказательного 
авторитета, что “большая часть “Брахман” есть просто богословская болтовня”, — 
мы с глубоким сожалением думаем, что профессор Мюллер, должно быть, намного 
лучше ознакомлен с санскритскими глаголами и существительными, нежели с 
санскритской мыслью, и что ученый, так постоянно склонный воздавать должное 
религиям и людям древности, на этот раз так действенно играет на руку 
христианским богословам. “Что за польза от санскрита?” — восклицает Жаквемонт, 
который один сфабриковал больше ложных сообщений о Востоке, чем все 
ориенталисты, вместе взятые. В таком случае, действительно, никакой пользы не 
будет. Если нам нужно обменять один труп на другой, тогда мы можем с таким же 
успехом вскрывать мертвую букву как еврейской Библии, так и мертвую букву Вед. 
Тот, кто не оживлен интуитивно религиозным духом старины, ничего не увидит за 
экзотерической “болтовней”. 
     Когда мы впервые читаем, что “в полости черепа Макропросопуса — Великого 
Лика — лежит неземная МУДРОСТЬ, которая нигде не раскрыта, и она не открывается 
и не раскрывается”; или опять, что “аромат” древних дней” есть вездесущая 
Жизнь”; то мы склонны рассматривать это, как несвязные бредни сумасшедшего. И 
когда, кроме того, мы узнаем из “Кодекса назареев” что “она, Душа”, приглашает 
своего сына Карабтаноса, “который неистов и безрассуден”, совершить 
противоестественное деяние со своей собственной матерью, — мы весьма склонны 
отбросить эту книгу с отвращением. Но разве это только бессмысленная ерунда, 
выраженная грубым и даже непристойным языком? Ее можно осуждать по внешности не 
более, чем сексуальные символы египетских и индийских религий или грубую 
откровенность самой “святой” Библии — не более, чем аллегорию об Еве и 
соблазняющем Змее Эдема. Вечно-побуждающий, беспокойный дух, когда он “впадает 
в материю”, соблазняет Еву, или Хэву, которая телесно представляет хаотическую 
материю, “неистовую и безрассудную”. Ибо материя, Карабтанос, есть сын Духа или 
Spiritus назареян, София-Ахамот, а последняя есть дочь чистого 
интеллектуального духа, божественного дыхания. Когда наука действительно 
наглядно продемонстрирует нам происхождение материи и докажет ошибочность 
оккультистов и философов старины, которые считали (как их потомки теперь 
считают), что материя есть только одна из корреляций духа, — тогда только мир 
скептиков будет иметь право отвергнуть древнюю мудрость или бросить в лицо 
древних религий обвинение в непристойности. 
      “С незапамятных времен”, — говорит миссис Лидия Мария Чайлд [372, т. I, с.
 17], — “в Индии поклоняются одной эмблеме, как виду творчества или источнику 
жизни. Это наиболее обычный символ Шивы [Бэла или Махадэва], который вообще