| |
“камни, если их снизу не поддерживать, падают на землю и поэтому нет
основания думать, что другие камни при таких же обстоятельствах не будут падать
на землю”.
Но он категорически отвергает любую попытку превратить эту вероятность в
неизбежность и, по существу, говорит:
“Я категорически отвергаю и предаю анафеме того, кто вторгается,
навязывает. Факты я знаю, и закон я знаю; но что такое неизбежность, как не
тень, отброшенная моим сознанием?”
Она только то, что все, что происходит в природе, есть результат
неизбежности, и закон, который однажды действовал, будет продолжать так
действовать неопределенное время, пока не будет нейтрализован
противодействующим законом равной мощности. Таким образом, что камень должен
падать на землю, повинуясь одной силе; но равно естественно также и то, что
этот камень не должен падать на землю или, упавши, должен снова подниматься,
повинуясь другой силе, равной по мощи, независимо от того, знаком ли мистер
Гёксли с этим явлением, или нет. Это естественно, что стул должен стоять на
полу, куда его поставили, и точно также естественно и то (как свидетельствуют
об этом сотни компетентных свидетелей), что он поднимается на воздух, причем к
нему не прикасается ни одна видимая рука смертного. Не является ли обязанностью
мистера Гёксли сперва удостовериться в реальности этого явления и затем
изобрести новое название научное для той силы, которая стоит за этим феноменом?
“Факты я знаю”, — говорит мистер Гёксли — “и закон я знаю”. Ну, а каким
образом он ознакомился с фактами и законами? Несомненно, посредством своих
собственных чувств; эти бдительные слуги дали ему возможность открыть
достаточно такого, что он считает истиной, чтобы построить систему, которая,
как он сам признается, “кажется почти потрясающей для здравого рассудка”. Если
его свидетельство должно быть принято в качестве основы для всеобщей
перестройки религиозных верований, хотя все то, что он выдвигает, есть только
теория, то почему же не заслуживает такого же почтительного отношения и
рассмотрения совокупное свидетельство миллионов людей о явлениях, которые
подрывают самые основы его теории. Мистер Гёксли не заинтересован в этих
феноменах, но те миллионы заинтересованы; и в то время, когда он переваривает
“хлебные и бараньи протоплазмы”, чтобы набраться сил для еще более отважных
полетов в области метафизики, они узнают знакомые почерки тех, кого любили
больше всех, выведенные руками духов, и опознают в призрачных подобиях тех, кто
жили здесь и прошли через изменение, называемое смертью, опрокидывая таким
образом его излюбленную теорию.
До тех пор, пока наука будет признавать, что область ее деятельности
находится только внутри пределов этих изменений материи, что химия будет
удостоверять, что материя путем изменения своих форм “от плотного или жидкого
состояния до газообразного” только переходит из видимости в невидимость, причем
сохраняется то же количество материи, до тех пор она не имеет права
догматизировать. Она не компетентна, чтобы сказать либо да, либо нет, и должна
предоставить слово лицам более интуитивным, нежели ее представители.
Выше всех других имен в пантеоне нигилизма мистер Гёксли ставит имя Давида
Юма. Он считает великой услугой человечеству со стороны этого философа его
неоспоримый показ “пределов философского исследования”, за которыми находятся
основные доктрины “спиритуализма”, и других “измов”. Правда, что десятая глава
из “Исследования человеческого познания” Юма была так высоко оценена автором,
что он считал, что в руках “мудрых и ученых” она будет служить постоянным
средством воспрепятствования “всякого рода суеверным заблуждениям”, которые в
его понимании являются просто обратными названиями, означающими веру в
некоторые феномены, прежде ему незнакомые, но произвольно причисленные им к
чудесам. Но, как мистер Уоллес справедливо замечает, определение Юма, что “чудо
есть нарушение законов природы”, — неверно, ибо, во-первых, оно также
подразумевает, что необычное явление есть чудо. Мистер Уоллес предлагает
определить чудо, как “любой акт или событие, совершение которых неизбежно
подразумевает существование и вмешательство сверхчеловеческих разумов”. Сам Юм
говорит, что “единообразие опыта становится доказательством”, и Гёксли в этом
своем знаменитом очерке признает, что все то, что мы знаем про существование
закона тяготения, заключается в том, что по всему опыту человечества камни,
если их не поддерживать, всегда падали на землю и поэтому нет причины думать,
что то же самое не произойдет при идентичных обстоятельствах, а наоборот, есть
все основания полагать, что произойдет.
Если бы было несомненно установлено, что пределы человеческого опыта
никогда не расширятся, тогда в предположении Юма о том, что он знаком со всеми
явлениями, какие только могут произойти под действием закона природы, была бы
доля справедливости и некоторое оправдание за тот презрительный тон, которым
отмечены все выпады Юма против спиритуализма. Но так как из писаний обоих этих
философов видно, что они невежественны по части возможностей психологических
феноменов, то нужно проявить много осторожности при взвешивании их
догматических утверждений. Читая их, создается впечатление, что человек,
позволяющий себе также грубые критические выпады в отношении
спиритуалистических феноменов, прежде чем возвести себя в сан академического
цензора, вероятно, изучил свой предмет. Но в письме, адресованном Лондонскому
диалектическому обществу, мистер Гёксли после сообщения о том, что ему некогда
заниматься изучением спиритизма, и что он его не интересует, — делает следующее
признание, показывающее нам, на каких ничтожных основаниях современные ученые
строят очень категорические мнения:
|
|
