действует, и как они на него реагируют? Они разрушают и уничтожают малейшие 
признаки духовного, но ничего не воздвигают. 
      “Мы не можем получить знаков ни через реторты, ни через тигли”, — говорят 
они, — “следовательно, все это ничто другое, как обман!” 
     В этом веке холодного рассудка и предвзятых мнений даже церкви приходится 
искать помощи у науки. Построенные на песке верования, высоко поднявшиеся, но 
бескорние догмы рассыпаются под холодным дыханием исследований и в своем 
падении увлекают за собой истинную религию. Но томление по какому-либо признаку 
Бога и жизни после смерти остается в человеческом сердце так же сильно, как 
всегда. И напрасна софистика науки — она никогда не заглушит голоса природы. 
Представители науки только отравили чистые воды простой веры, и теперь 
человечество видит свое отражение в мутной воде, в которой поднята вся муть со 
дна когда-то чистого родника. Антропоморфический Бог наших отцов заменен 
антропоморфическими чудовищами, и что еще хуже, заменяется отражением самого 
человечества в этих водах, чья рябь посылает ему обратно искаженные образы 
истины и фактов в таком виде, в каком они рождаются в его заблудившемся 
воображении. 
      “Не в чудесах мы нуждаемся”, — пишет почтённый Брук Херфорд, — “а в 
нахождении ощутимых доказательств духовного и божественного; не к пророкам 
взывают люди, требующие этих “доказательств”, а скорее к ученым. Люди чувствуют,
 словно эти поиски, это прошаривание руками переднего края внутренних тайников 
творения должно, наконец привести к глубокому познаванию фактов, лежащих в 
основе всего сущего, должно дать какие-то бесспорные знаки существования Бога”. 

     Знаки налицо, ученые — тоже. Что больше можем мы ожидать от них после того,
 как они так хорошо выполнили свой долг? Разве они, эти титаны мысли, не 
стащили Бога с места его укрытия и дали нам, вместо Него, протоплазму? 
     На Эдинбургском съезде Британского Общества в 1871 г. сэр Уильям Томсон 
сказал: 
      “По извечному закону чести наука обязана бесстрашно встречать каждую 
проблему, которая ей преподносится жизнью”. 
     В свою очередь профессор Гёксли выразился: 
      “В отношении вопроса о чудесах я только могу сказать, что слово 
“невозможно”, по-моему мнению, не применимо к философии”. 
     Великий Гумбольдт замечает, что 
      “самонадеянный скептицизм, который отрицает факты без достаточного их 
исследования, в некоторых отношениях более вреден, нежели безоговорочная 
доверчивость”. 
     Эти люди оказались нарушителями своих собственных учений. Возможность в 
связи с открытием Востока самим исследовать феномены, засвидетельствованные 
всеми путешественниками по странам Востока, — была ими отвергнута. Разве наши 
физиологи и патологи когда-либо серьезно задумывались о том, чтобы 
воспользоваться этой представившейся возможностью для разрешения такого важного 
вопроса? О, нет! Они не осмеливались. Нечего ожидать, что главные академики 
Европы и Америки предпримут совместное путешествие в Тибет и Индию, чтобы на 
месте исследовать чудеса факиров! А если один из них совершит одиночно 
путешествие и станет свидетелем всех чудес на свете, то по возвращении его же 
собратья не поверят ему. 
     Было бы настолько же утомительно, как и излишне снова перечислять факты, 
убедительно изложенные другими. Уоллес [161] и У. Ховитт [118] повторно и очень 
умело изложили тысячу и одну нелепейшую ошибку, в какие впадали ученые общества 
Франции и Англии из-за своего слепого скептицизма. Если Кювье мог отшвырнуть в 
сторону окаменелость, вырытую из земли в 1823 году французским геологом Боуе 
лишь потому, что знаток анатомии считал себя умнее своего коллеги и не мог 
поверить в возможность нахождения человеческого скелета на глубине 80 футов 
рейнского ила; если Французская Академия дискредитировала утверждение Буше де 
Петерса в 1846 году лишь с тем, чтобы самой подвергнуться в свою очередь 
жестокой критике в 1860, когда истина открытий де Петерса и его наблюдений была 
полностью подтверждена целой корпорацией геологов нахождением кремниевых орудий 
в наносах гравия Северной Франции; если свидетельство Мак Энери в 1825 году о 
факте, что он открыл обработанные кремни вместе с останками исчезнувших 
животных в Кентской карстовой пещере159 было высмеяно, и по той же причине еще 
больше был высмеян Годвин Остин, в 1840 году, то весь этот лишний научный 
скептицизм и веселье пришли к печальному концу в 1865 году и оказались ни на 
чем не обоснованными. При этом, по словам Уоллеса, — “все предыдущие сообщения 
подтвердились и оказались даже менее удивительными, чем сама действительность”,
 — и кто же после этого может быть настолько легковерным, чтобы поверить в 
непогрешимость науки? И зачем тогда удивляться недостатку мужества для 
признания новых истин у отдельных членов великой и упрямой корпорации, 
известной под именем современной науки? 
     Итак, факт за фактом были дискредитированы. Со всех сторон мы слышим 
постоянные жалобы. “По психологии известно очень мало!” — вздыхает один член 
Королевского общества. “Мы должны признаться, что по физиологии мы также знаем 
очень мало или почти ничего не знаем”, — говорит другой. “Нет ни одной другой 
науки, которая покоилась бы на таком шатком научном базисе, как медицина”, — 
неохотно признается третий. “Что мы знаем о предполагаемых нервных флюидах?.. 
Пока что — ничего”, — вставляет четвертый. И так далее по каждой отрасли науки. 
А тем временем происходят феномены, по интересности превосходящие все другие 
явления в природе, которые могут быть раскрыты только физиологией и психологией,
 и также “пока что неизвестные” флюиды — и все это отрицается наукой, как