таковые часто наблюдаются в одном и том же индивиде. С другой стороны, 
существование двух психических болезней столь противоположных, как истерия и 
шизофрения, отличительной чертой которых и является именно почти исключительное 
преобладание интроверсии или экстраверсии, позволяет нам думать, что и в 
нормальном состоянии могут быть психологические типы, отличающиеся 
относительным преобладанием то одного, то другого из этих двух психических 
механизмов. Психиатрам, например, хорошо известно, что задолго до ярко 
выраженного проявления названных болезней будущие пациенты уже представляют 
собой характерный тип, следы которого можно проследить в раннем их детстве. 
Бинэ как-то очень верно заметил, что невроз только усиливает, придает больший 
рельеф характерным чертам данной личности. Уже давно известно, что так 
называемый «истерический» характер не есть только продукт болезни, но что он в 
известной степени ей предшествует. Гох в своих исследованиях историй болезни 
показал то же самое относительно больных шизофренией: и у них недочеты их 
личности и душевный надлом предшествует яркому проявлению самой болезни. Если 
это так, то легко можно встретить такой же контраст психологических 
темпераментов и вне рамок патологии. Нетрудно, впрочем, и в литературе найти 
целый ряд параллелей, свидетельствующих о действительном существовании этих 
двух противоположных психических типов. Не притязая на то, чтобы исчерпать этот 
вопрос, я приведу здесь ряд многозначительных примеров. 
1. Философу Уильяму Джемсу мы обязаны, насколько мне известно, наилучшими 
наблюдениями в этой области. Джеме говорит, что, каков бы ни был темперамент 
профессионального философа, он именно этот свой темперамент силится выразить и 
оправдать своей философией. Исходя из этой идеи, вполне отвечающей духу 
психоанализа, он делит философов на две группы: на идеологов и позитивистов. 
Идеологи (tender-minded) полагают весь свой интерес на внутренней жизни, на 
вещах духовного порядка; позитивисты же (tough-minded) больше доверяют вещам 
материальным и реальностям внешне-объективным. Ясно, что здесь речь идет о двух 
противоположных тенденциях либидо: идеологи являются представителями 
интроверсии, позитивисты представителями экстраверсий. 
По Джемсу, характерной чертой идеологов является рационализм: идеологи — люди 
принципов «и систем; они утверждают, что властвуют над опытом и превосходят его 
своими абстрактными рассуждениями, логическими дедукциями, своими чисто 
рациональны--ми концепциями. Факты мало заботят их, и эмпирическая 
множественность явлений нисколько их не беспокоит: они насильственно вводят 
данные в свои идеологические построения и все сводят к своим предпосылкам. 
Достаточно по этому поводу вспомнить Гегеля, который a priori установил число 
планет! В области психопатологии мы находим такого рода философствование у 
параноиков: не обращая внимания на опровержения, которые дает им опыт, они 
навязывают миру свои бредовые представления и, по выражению Адлера, находят 
способ все «устраивать» по своей болезненной, предвзятой системе. 
Другие особенности, усматриваемые Джемсом в этом типе, совершенно естественно 
вытекают из вышеописанной, основной характерной черты. Идеолог, говорит Джеме, 
«интеллектуал, идеалист, оптимист, человек религиозный, признающий свободу воли,
 монист, догматик». Все эти качества с очевидностью указывают на то, что его 
либидо, интерес, сконцентрированы почти исключительно в мире мышления; эта 
концентрация на мышлении, т. е. на внутреннем мире, и есть не что иное, как 
интроверсия. И если для этих философов опыт играет некоторую роль, то разве 
только как приманка или щелчок, данный абстракции, данный насущной 
необходимости насильственно втискивать хаос мира в прекрасно прилаженные рамки, 
которые в конечном итоге не что иное, как создание духа, творение чисто 
субъективного мышления. 
Тип позитивиста (tough-minded), напротив, эмпиричен. Он видит только 
фактические данные. Для позитивиста опыт является властителем, его единым 
руководителем и вдохновителем. Позитивист считается только с эмпирическими 
явлениями, констатируемыми вне его самого. Его мысль является лишь реакцией на 
внешний опыт. Принципы в его глазах не стоят фактов: принципы могут лишь 
отображать или описывать цепь явлений, но никогда не образуют какой-либо 
системы. Таким образом, теории позитивиста всегда заранее подвержены 
противоречиям в силу чрезвычайного накопления эмпирических материалов. 
Психическая реальность с точки зрения позитивиста ограничивается наблюдением и 
испытыванием удовольствия или страдания; дальше этого позитивист не идет и не 
признает за философским мышлением права на существование. Оставаясь на вечно 
изменчивой поверхности мира явлений, он и сам причастен к этой неустойчивости: 
увлекаемый хаотическим беспорядком вселенной, он подмечает все ее разновидности,
 все теоретические и практические возможности, но он никогда не приходит к 
единству, к установлению точной системы, которая одна только и может 
удовлетворить идеолога. Позитивист преуменьшает все ценности, сводя их к 
элементам, ниже их стоящим; он объясняет высшее низшим и развенчивает его, 
показывая, что все это не что иное, как та или иная вещь, сама по себе не 
имеющая никакого значения. 
Из этих общих черт логически вытекают другие, которые Джеме тоже отмечает в 
этом типе. Позитивист есть сенсуалист, придающий большее значение 
непосредственным данным ощущений, чем размышлению, им предшествующему; он — 
материалист и пессимист, ибо слишком хорошо знает безнадежную неопределенность 
в ходе явлений; он не религиозен, так как не способен оградить реальности 
внутреннего мира от натиска фактов. Он — детерминист и фаталист, способный лишь 
покоряться; он — плюралист, не знающий синтеза; и наконец он — скептик, что 
неизбежно вытекает из всего остального. 
Сами выражения, которыми пользуется Джеме, ясно показывают, что различие типов