он, — насколько серьезно твое чувство. Н. И. тебя очень любит, человек он 
тонкий, эмоциональный, и если твое чувство несерьезно, надо отойти, иначе это 
может плохо для него кончиться". Его слова меня насторожили, даже напугали. 
"Что это значит — может для него плохо кончиться? Не самоубийством же?" "Не 
обязательно самоубийством, но излишние мучения ему тоже не нужны". <...>
Н. И. стоял возле меня взволнованный, покрасневший, в кожаной куртке и сапогах, 
пощипывая свою тогда еще ярко-рыжую, солнечную бородку. Тот миг был решающим.
— Ты хочешь, чтобы я зашел к тебе сейчас же? — спросил он.
— Хочу, — уверенно ответила я.
— Но в таком случае я никогда не уйду от тебя!
— Уходить не придется.
От Дома Союзов до "Метрополя" рукой подать... Больше мы не расставались до 
ареста Н. И. <.„>
Как-то поздним вечером мы поехали, опять-таки с Аросьевым, на Монмартр. Оттуда 
открывалась панорама огромного города, светящегося мириадами огней. По 
Монмартру прогуливались влюбленные и целовались на виду у прохожих. Н. И. 
пожимал плечами, даже возмущался: "Ну и нравы! Самое сокровенное — на глазах 
публики!" Однако конец нашей прогулки был неожиданным. Он повернулся ко мне и 
сказал: "А разве я хуже других?" Ошеломленный Аросьев не знал, куда направить 
свой взгляд. Неожиданно Н. И. встал на руки и, привлекая внимание прохожих, 
прошелся на руках. Это был апогей его озорства... <...>
Машина уже стояла у крыльца. Возле нее суетился шофер, Николай Николаевич 
Клыков, как называл его Н. И. — Клычини. <...> Н. И. никогда не садился к столу,
 не пригласив пообедать шофера. <...>
В пути они часто пели русские народные песни, к которым Н. И. имел особое 
пристрастие, и слышался дуэт:
"Хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берет девушку за это..." Или 
же: "Над серебряной рекой, на чистом песочке, долго девы молодой я искал 
следочки..."
У Н. И. нередко эмоции брали верх над разумом. Вот этого взрыва, уже наверняка 
обреченного на неуспех, опасался Рыков. Алексей Иванович был человеком 
практического склада ума, у него было больше трезвого благоразумия. Они очень 
любили друг друга — Рыков и Бухарин, хотя бывало, что Н. И. доставалось от 
старшего товарища, потому что никогда нельзя было с точностью предсказать, чего 
можно ожидать от Н. И., ибо политический расчет в конечном итоге был ему чужд. 
<...> На необоснованные выпады Бухарин мог ответить резко и зло... В то же 
время его душевная организация была удивительно тонкой, я бы сказала, 
болезненно истонченной. Даже в будни той бурной эпохи, которая призвала его на 
первые роли, его натуре — чрезвычайно деятельной и восприимчивой — невероятно 
тяжко давались эмоциональные перегрузки, ибо "допуск" был крайне мал, и 
душевные силы обрывались. <...>
Однажды я совершила невероятную глупость: я тихо спросила Н. И. — тихо, на 
случай, если стены нас слушают, — неужто он думает, что Зиновьев и Каменев 
могли быть причастны к убийству Кирова? Н. И. изменился в лице — побледнел и 
посмотрел на меня глазами, полными отчаяния... Он прятал в глубину сознания 
подозрение, быть может даже уверенность, что без направляющей руки Сталина не 
свершилось бы преступление. <...>
Но уже там, на даче, он снова к концу первой половины сентября 1936 года 
откровенно говорил мне о преступной роли Сталина в организации террора. Однако 
опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение 
мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания 
безысходности своего положения. <...>
Я заглянула в кабинет и увидела: сидит он перед письменным столом, в правой 
руке револьвер, левым кулаком поддерживает голову. Я вскрикнула. Н. И. 
вздрогнул, обернулся и стал меня успокаивать: "Не волнуйся, не волнуйся, я уже 
не смог! Как подумал, что ты увидишь меня бездыханного... и кровь из виска, как 
подумал... лучше пусть это произойдет не у тебя на глазах". Мое состояние в тот 
момент невозможно передать. А теперь я думаю, легче было бы для Н. И., если бы 
в тот миг оборвалась его жизнь.
ЖУКОВ
Владимир Ильич Ленин*
* Виктор Чернов. Ленин глазами соперника. — Огонек, 1991, № 17.
Ленин обладал мощным, но холодным интеллектом. Интеллектом ироничным, 
саркастичным, циничным. Для него ничего не было хуже сентиментальности. Это 
слово всегда оказывалось у него наготове по отношению к любым моральным и 
этическим соображениям в политике. Для него это было чем-то несерьезным — 
лицемерием, "поповской болтовней". Политика означала стратегию и больше ничего. 
Стремление к победе — единственная заповедь. Воля к власти и бескомпромиссной 
реализации политической программы — вот единственная добродетель. Колебание — 
вот единственное преступление. <...>
Защитник пролетариата должен отбросить всякую щепетильность в отношении врагов. 
Обманывать врага сознательно, клеветать на него, очернять его имя — всё . это 
Ленин рассматривал как нормальные вещи. Он провозглашал их с жестокой 
циничностью. Совесть Ленина заключалась в том, что он ставил себя вне рамок 
человеческой совести по отношению к своим врагам. Таким образом, отказываясь от 
всяких принципов честности, он оставался честным по отношению к самому себе. <..
.>
Вся его жизнь прошла в расколах и фракционной борьбе внутри партии. В 
результате в нем сформировались качества непревзойденного гладиатора, 
профессионального борца — в каждодневной тренировке, в постоянном придумывании