в новой науке обоснование мирской морали характерна для того исторического 
момента. Переходя от Дюркгейма к Парето, мы оставляем выпускника высшей школы и 
профессора философии, чтобы познакомиться с итальянским патрицием без иллюзий, 
инженером, враждебна относящимся ко всякой метафизике, исследователем без 
предрассудков. Его стиль — это стиль уже не профессора-моралиста, а 
просвещенного и утонченного аристократа, склонного испытывать некоторые 
симпатии к варварам. Этот ученый далек от того, чтобы все философские проблемы 
решать с помощью науки. Он с иронией наблюдает за усилиями профессоров, таких 
как Дюркгейм, пытающихся обосновать мораль с помощью науки. "Если бы вы знали, 
что такое наука, — позволил он себе заметить, — то знали бы, что прийти через 
нее к морали невозможно. Если бы вы знали, что представляют собой люди, то 
знали бы также, что для восприятия какой-то морали они совершенно не нуждаются 
в научных обоснованиях. Человек обладает достаточным здравым смыслом и 
изобретательностью, чтобы представить себе вполне убедительными мотивы для 
принятия определенных ценностей, которые, по правде говоря, ничего общего не 
имеют ни с наукой, ни с логикой".

Парето принадлежит к итальянской культуре, равно как Дюркгейм — к французской 
Он стоит в том же ряду политических мыслителей, в котором первым и самым 
великим был Макиавелли. Упор на двойственность правителей и управляемых, 
стороннее, иначе говоря, циничное, восприятие роли элиты и слепоты толпы 
формируют вид социологии, концентрирующийся вокруг политической темы, что 
характерно для итальянской традиции, которую помимо Макиавелли, демонстрировали 
Гишардэн и Моска. При этом не следует преувеличивать воздействие национальной 
среды. Одним из тех, кто оказал влияние на Парето, был француз Жорж Сорель. Во 
Франции немало ученых принадлежало к так называемой школе Макиавелли, а в 
Италии во времена Парето были известны рационалисты и сторонники научной школы, 
которые оставались в плену иллюзии, будто социология может быть одновременно 
наукой и основой морали. Парето как макиавеллист был, мне кажется, в высшей 
степени итальянцем; но не исключено, что во мне говорит француз. Фактически два 
разных течения интеллектуальной мысли, представленные Дюркгеймом и Парето, 
проявились как во Франции, так и в Италии. Некоторые французские мыслители 
подвергали иллюзии гуманистов и чаяния революционеров такой же социологической 
критике, какой виртуозно владел Парето.

Макс Вебер, вне всякого сомнения, в высшей степени немец. Чтобы до конца понять 
его научную мысль, ее нужно рассматривать в контексте германской 
интеллектуальной истории. Сформированный на воззрениях немецкой исторической 
школы, он исходил из позиций исторического идеализма при разработке своей 
концептуальной системы объективной социальной науки, которая была бы способна 
научно продемонстрировать, привести доказательства, осмыслить социальную 
действительность, будучи полностью свободной от метафизики в сознании и в 
подходе к истории.

В противоположность Дюркгейму Вебер был по образованию не философом, а юристом 
и экономистом. Поэтому некоторые аспекты его научной мысли в основе своей 
содержат начала такого двустороннего образования. Когда, например, Вебер делает 
акцент на понятии субъективного смысла и утверждает, что социолог стремится в 
основном выявить смысл, который субъект придает своему поступку, решению или 
отказу от поступка, то в нем говорит юрист. Действительно, легко отличить тот 
объективный смысл, который профессор может придать правовым положениям, от 
субъективного смысла этих положений, т. е. от интерпретации их теми, кто 
подвергается их воздействию; и это отличие позволяет сделать понятным 
воздействие, которое правовое установление оказывает на поведение индивидов. Во 
многих своих эпистемиологических исследованиях Вебер стремился четко разделить 
различные формы интерпретации права с тем, чтобы еще и еще раз напомнить, что 
объект исследования социолога — субъективный смысл, т. е. пережитая реальность 
права, как оно осмыслено индивидами и как оно частично обусловливает их 
поступки. Таким же образом опыт экономиста наводит Вебера на размышления о 
связи между экономической теорией, как умственной реконструкцией поступка, с 
конкретной, часто непоследовательной хозяйственной деятельностью, т. е. такой, 
какой реально живут люди.

Однако научная мысль Вебера, вытекающая из его опыта юриста и экономиста, 
носила в себе еще большую внутреннюю двойственность, связанную с разрывом между 
религиозной ностальгией и требованиями науки. Я уже отмечал, что основная тема 
исследований этих трех авторов—взаимосвязь между наукой и религией. С точки 
зрения Дюркгейма, наука позволяет одновременно понять религию и предвидеть 
возникновение новых верований. Для Парето влечение к религии вечно. Основные 
факторы неизменны, и, как бы ни были разнообразны их отклонения, они приведут к 
расцвету новых верований. Что касается Вебера, то он смотрит на противоречие 
между рационализацией общества и потребностями веры патетически. "Мир 
разволшебствлен", в научно объясненной и технически освоенной природе нет 
больше места для магии религий прошлого. Вера вынуждена прятаться в глубине 
сознания, а человек — раздваиваться между профессиональной деятельностью, 
которая становится все более индивидуализированной и рациональной, и 
стремлением к глобальному видению мира и к последним надеждам на спасение души.

Вебера раздирает противоречие между наукой и активной деятельностью, между 
профессиями ученого и политического деятеля. Он принадлежит к школе социологов, 
политическая неудовлетворенность которых привела их — и низвела — в науку и 
у