они всегда “значат” для человека, и именно через механизмы значений происходит 
социальное и межиндивидуальное взаимодействие.
     Во-вторых, социальная реальность – это проявление человеческого 
существования, а потому – это сфера свободы. Как бы жестко поведение человека 
ни было детерминировано социальными обстоятельствами, сами эти обстоятельства – 
в значительной степени результаты индивидуальных и коллективных выборов и 
проектов, осуществленных и осуществляемых. Отсюда и роль индивидуальной и 
коллективной ответственности человека за то, что происходит в обществе. Мы не 
можем отвечать за ураганы или смену дня и ночи, солнечные затмения или падение 
метеоритов, но мы, наши предки и потомки, несем ответственность за социальные 
катаклизмы и коллизии, утраты и достижения.
     Социальная реальность отличается гораздо большей степенью свободы, 
неопределенности и изменчивости, чем реальность природная; это всегда область 
человеческого выбора между различными альтернативами развития. Поэтому 
различные средства описания, объяснения и предсказания в этой области заведомо 
не могут быть столь же точными, как в естественных науках, а точность знания 
здесь отнюдь не всегда совпадает с его адекватностью и достоверностью. 
Социальным явлениям свойственна довольно высокая степень непредсказуемости, а 
попытки предсказать их зачастую лишь усугубляют эту непредсказуемость. Вместе с 
тем, вследствие эффекта так называемого самосбывающегося пророчества, те или 
иные явления или тенденции, которых в принципе не должно было бы быть, иногда 
имеют место как раз потому, что они были предсказаны.
     Отмеченные эпистемологические особенности всегда характерны для 
социологического и, шире, гуманитарного знания: каким бы объективным, точным и 
достоверным оно ни было, оно всегда остается в известной мере субъективным и 
приблизительным. В этом его слабость и его сила: ведь сверхточное знание о 
“неточной”, изменчивой и текучей реальности было бы ее искажением. К тому же 
указанные особенности расширяют диапазон используемых познавательных средств: 
помимо перечисленных “субъективных” методов к ним относятся разнообразные 
художественные методы и приемы, метафора, ирония и т. п.
     Наряду с социологической публицистикой эти средства и полученные благодаря 
им результаты занимают почетное место в истории социальной и социологической 
мысли; часто трудно провести грань между собственно “научной”, 
“публицистической” и “художественной” социологией. Не случайно американский 
социолог Ч. Кули считал социологию “художественной” наукой. Еще в эпоху 
предыстории социологии мы находим прекрасные образцы такого рода в “Похвале 
глупости” Эразма Роттердамского (1511), “Басне о пчелах” Бернарда Мандевиля 
(1705), “Персидских письмах” Шарля Монтескье (1721). В XX в. глубокий 
социологический анализ, основанный на применении метода иронии, присутствует, 
например, в таких произведениях, как “Законы Паркинсона” английского ученого С. 
Паркинсона, “Принцип Питера, или Почему дела идут вкривь и вкось” американца Л. 
Питера, в произведениях российских писателей-сатириков, в частности М. М. 
Жванецкого.
     4. Этические критерии
     Третья группа критериев социологического знания, служащих предпосылкой 
создания его истории, – это этические критерии. Каждому виду профессиональной 
деятельности свойственны определенные нравственные ценности, нормы, правила 
поведения, которыми руководствуются представители данной профессиональной 
группы. Эти ценности, нормы, правила образуют то, что принято называть 
профессиональной этикой. Своя профессиональная этика существует и в науке, в 
частности в социологии.
     Понятно, что здесь невозможно представить некий набор универсальных правил,
 характерных для научной этики социолога. Тем не менее, существует одна 
важнейшая этическая установка, благодаря которой тот или иной вид знания можно 
и должно квалифицировать как научное, в данном случае социологическое, и, таким 
образом, включать его в историю социологии. Это установка на познание как 
таковое, где оно выступает как высшая ценность.
     Очевидно, что ученый-социолог руководствуется в своей деятельности не 
только познавательными, но и другими ценностями: политическими, религиозными, 
нравственными и т. д. Эти ценности так или иначе вторгаются в его научную 
деятельность, влияют на нее. Но если социолог в процессе этой деятельности не 
ориентирован на познание как таковое, независимое от всех и всяческих 
добродетелей, даже самых высоких, но внешних по отношению к науке, то он 
выступает уже в иной роли (моралиста, священника, политика и т. д.). Выдавая 
последнюю за роль ученого-социолога, он явно или неявно подменяет одну этику 
другой, что не позволяет считать его ни ученым, ни моральной личностью.
     Разумеется, посторонние по отношению к познанию ценности могут влиять на 
познавательную деятельность непроизвольно, и в определенной мере это неизбежно. 
Но существует средство избежать этого влияния или, по крайней мере, ослабить 
его. Оно состоит в том, чтобы целенаправленно отделять свои вненаучные 
ценностные ориентации от собственно научных, не выдавая первые за вторые. Как и 
всякая наука, социология – это прежде всего честный и бескорыстный поиск 
научной истины. Что касается практического использования этой истины, то, 
во-первых, оно возможно только при условии такого поиска, во-вторых, оно в 
значительной мере выходит за рамки собственно социологии. В этом и достоинство, 
и ограниченность научной этики.
     5. Институционально-организационные критерии
     Наконец, четвертая, последняя категория критериев социологии – это 
критерии институционально-организационные. Любая наука включает в себя не 
только собственно познавательную деятельность, но и разнообразные формы