как устроителя пиров и претензией на власть, о чем в ряде случаев говорится 
открыто: «Я буду завтра в Киеве князем сидеть», «завтра сам буду править 
княжеством». Илья стреляет по золотым и серебряным «маковкам» княжеского терема,
 что уже истолковывалось И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным как ритуальный вызов 
князю и магическая атака на него, с чем можно согласиться лишь отчасти. 
Стрельба по золотым и серебряным мишеням встречается в эпосе в контексте как 
соревнования за власть (в былине про Доб-рыню и Василия Казимировича стрельба 
из лука является одним из способов, с помощью которого решается, кто кому будет 
платить дань - Владимир «поганому» царю, или тот - Владимиру), так и свадебных 
ритуалов («Ставр Годинович»). Последнее восходит еще к сказочным сюжетам: выбор 
невесты с помощью лука и стрел в сказке «Царевналягушка», испытание стрельбой 
из лука, полностью аналогичное былинным, как одно из испытаний, устраиваемых 
невестойцаревной женихам; в ряде случаев метательный снаряд падает «на терем 
королевны, что весь дворец пошатнулся», «стрела полетела в Индейское царство и 
сшибла второй этаж у королевского дворца». В этих случаях сходство с былиной об 
«бунте» Ильи еще большее. Вообще стрельба из лука как элемент свадебного 
состязания героя и правителя, брачно-эротический символизм лука и стрел уходят 
в глубокие слои доиндоевропейской, ностратической или «евразийской» архаики. 
Для нас особенно любопытно указание британского исследователя Роберта Грейвса 
на английский средневековый обычай, по которому победа в состязании лучников, 
мишенью в котором служила золотая или серебряная монета с изображением креста 
(в ряде вариантов Илья сшибает золотые и серебряные кресты с церквей[27], чтобы 
устроить на них пир - т.е. превращает их в платежные средства, в монеты), а 
призом - любовь карнавальной «девы Мэрион», Майской королевы и звание Майского 
короля, карнавального «Робин Гуда»..
      Наконец, Илья попадает в подземелье, где его кормит и поит все та же 
Апракса. Проникновение в «погреба», в глубь земли, не составляет для нее 
никакой трудности - она и есть земля. Даже когда сказители «задним числом» 
придумывают какието «рационалистические» объяснения ее проникновению в 
«погреба» (всегда разные, что само по себе говорит об их позднейшем 
происхождении), Владимиру, отправляющемуся освободить Илью, никогда не удается 
сделать это тем же способом. Иногда ее заменяет дочь, но это не принципиально - 
речь в любом случае о женщине княжеского рода. Символично и кормление княгиней 
Муромца. Старуха по имени Власть угощает Ньяля, будущего короля, водой из 
волшебного колодца. Про воду эту говорится: «Мягким будет твое питье в 
королевском роге - хмельной мед и сладкий мед, и крепкий эль». Королю Кон-ну во 
сне является дева Власть, но не ложится с ним, а угощает едой и питьем. После 
этого заточения Илья становится победителем «татар» и вождем богатырской 
киевской дружины.
      Тот же мотив встречаем в былине «Царь Саул Лева-нидович», где сына 
заглавного героя «углицки мужики… лукавые» приглашают «царем-королем», но по 
въезде в город запирают «в погребы глубокие» (Древние Российские стихотворения… 
С. 77-78). Возможно, речь и здесь о ритуале инициации вождя, правителя, 
непонятом позднейшими сказителями. Иначе совершенно непонятно, отчего 
выпущенный на волю и снабженный оружием пленник не спешит расквитаться с 
коварными плените-лями, не уходит попросту на все четыре стороны, предоставив 
их своей судьбе, а едет защищать «углицких мужиков» от подступающего к городу 
врага.
      Здесь необходимо присоединиться к В.В. Чердынцеву, видевшему в этом 
сюжете «обычай заточения будущего вождя», который «широко распространен в 
раннем родовом обществе».
      Схожий мотив мы встречаем в скандинавском эпосе - в саге о Стюрлауге 
Трудолюбивом, и в саге о Волсунгах, откуда, как предполагают ученые, данный 
мотив и попал в первую сагу.
      В саге о Волсунгах этот мотив также может быть истолкован как конечный 
этап инициации Сигмунда и Синфьотли как воинов и вождей. Показательно, что во 
время заточения в кургане, носящего, как и в случае с Ильей, черты погребения 
заживо, заточенным помогает женщина, сестра одного из них, мать другого и жена 
короля-конунга.
      Наконец, показательно отношение к княгине богатырей и киевлян вообще. Это 
отношение весьма ясно обрисовано в той же былине о сватовстве Владимира: «Аще 
вам, молодцам, было б то кому поклонятися», «И всему красному городу Киеву было 
бы кому поклонятися». Илья Муромец, который после заключения в погребе «оцьми 
низвел» на князя, покидает погреб и берется за оборону города лишь по просьбе 
княгини.
      Апраксея былин не имеет ничего общего с летописной Евпраксией. Если уж 
обязательно связывать ее с летописным персонажем, то лучше всего подойдет жена 
того, древнего Владимира из Иоакимовской летописи: «Владимир… имел жену от 
варяг Адвинду, вельми пре-красну и мудру, о ней же многое от старых 
повествуется и в песнех восклицают». Как видим, все сходится: Ад-винда «от 
варяг», и Апраксея из земли Поморянской - (Ляховецкой, Политовской). Адвинда 
прекрасна и мудра, Апраксея наделена обоими этими качествами в избытке. И 
главное, Адвинда, судя по Иоакимовской летописи, являлась героиней 
многочисленных эпических сказаний («Многое от старцев повествуется и в песнех 
восклицают»). А изменение имени не должно удивлять - в XIX-XX вв. в эпосе 
постоянно шла смена имен, древних, непонятных на знакомые православные. Убийца 
Чурилы Пленковича Бермята превращался в Ермила, Хотен в Фадея и Фотея, Саксон 
Колыбано-вич, предшественник Муромца на посту главы киевской богатырской 
дружины, в Самсона Самойловича, царь загадочной «земли Алыберской» Саур 
Ванидович в Саула Леванидовича. То же самое могло произойти с живой богиней