видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах». Несколько 
позже ряд исследователей вскрыли мировоззренческую подоплеку этого обычая. В 
супруге правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно 
его власти. Любопытно, что древнерусское «волость» объединяет оба эти понятия. 
Особенно хорошо это явление изучено на кельтском материале. Тут и фигура Власти,
 предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития 
с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом - в 
повести о сыновьях короля Даре, и многочисленных английских и французских 
романах. И ирландские королевы-тезки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера.
 Про вторую говорится, что «не мог стать королем Тары тот, чьей супругой она не 
была». Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: 
«Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королем; она 
приносила королевство вместе с собой. Так что рука ее и скипетр были 
неразделимы». А. Краппе и А. К. Кумарасвами соотносят этих олицетворяющих 
Власть женщин с индийской Богиней Шри Аакшми, супругой Индры и «персонификацией 
царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо 
брачный характер».
      В. Я. Пропп пришел к тем же выводам на основе исследования русских сказок,
 где герой зачастую становится царем, добившись руки и сердца царевны. В «Слове 
о полку Игореве» борьба князякудесника, полоцкого оборотня Всеслава, за власть 
описывается как попытка добиться любимой девушки: «връже Всеславъ жребий о 
девицю себе любу». Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили «по куне» 
или «по белке» от родовой общины-«дыма». Вести речь о наживе, «рыночной 
ценности» мехов тут не приходится - полтысячи лет спустя, когда и лесов, и 
белок, конечно, больше не стало, в Московском государстве штраф за синяк 
составлял пятнадцать беличьих шкурок. То есть с общины брали за год… одну 
пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут как раз в символике - и белка, и, 
особенно, куница обозначали в славянском фольклоре возлюбленную или невесту. В 
случае с куницей значение и смысл символа видоизменялись от тонко-духовного (в 
предании странник видит, что по постели спящих молодоженов скачет «кунка»[26] - 
значит, над их браком почиет благодать небес, они живут в любви) до самого 
грубого, физиологичного (куна, кунка - женский половой орган - сравни 
английское жаргонное cunt и индийское «кунти», имеющие то же значение). На всем 
пространстве Древней Руси сваты до XX века рассказывали родителям невесты, что 
они, мол, «охотники», и пришли сюда «за куницей» по ее следу. Сравнивают куницу 
с девушкой или женщиной многочисленные песни, русские («говорила куна с куною, 
говорила сестра с сестрою», «да не есть то куна, то невестка моя», «прибежал 
соболь к кунице, а приехал удалой молодец к красной девице»), украинскими 
(«б1жи, чужа жоно, по полю куною») и даже сербскими («окичена куна, то йе твоя 
вереница люба»). И принимая дань куницами или белками, князь как бы 
символически обозначал свой брак с землей и общиной, уплатившими ему эту самую 
«кунку». Недаром в былинах кунья шуба - отличительный признак правителя или, по 
крайней мере, вождя. Кунью шубку набрасывает на плечи Владимир, и за ней же он 
прячется от страшного свиста Соловья Разбойника, куньей шубкой укрывается 
«король ляховинский» от разгневанных богатырей-сватов, Добрыни и Дуная. Такие 
шубы носят Дюк и Чурило - Фроянов и Юдин показали, что эти герои былин - 
родоплеменные вожди. Илья обретает шубу лишь в тех былинах, где уже выступает 
вождем богатырской дружины Киева («Три поездочки Ильи Муромца», «Илья Муромец 
на Соколе-корабле») - а место это он занял не без помощи Апраксеи. Былинные же 
персонажи, не имеющие статуса правителя или, по крайней мере, вождя, этого 
предмета одежды, такого, казалось бы, естественного в условиях Руси, лишены.
      Любопытно, что многим из перечисленных героинь предания приписывают столь 
же, мягко говоря, легкомысленный характер, который наши былины приписывают 
Апраксее, прилюдно обнаруживающей свою связь с Тугарином, заигрывающей с 
Чурилой Пленковичем, пытающейся соблазнить калику Касьяна. В ирландских 
источниках женское воплощение Страны называют куртизанкой, у Медб из Лейнстера, 
кроме четырех законных мужей, было множество любовников, «поскольку было в ее 
обычае, чтобы тень одного мужчины падала на другого», Гвиневера, жена Артура, 
была неверна ему, и так далее.
      Ветреность Апраксеи вовсе не обязательно связывать с конкретной личностью 
сестры Мономаха Евпраксии, «королевской блудницы», как делал это Б.А. Рыбаков. 
Это - просто типичный облик супруги правителя, олицетворения непостоянной, 
ветреной власти, удачи. Характерно, что «руку и сердце» захватившего Киев 
«татарина» Идолища «легкомысленная» Апраксея решительно отвергает. Так что 
когда Илья или Алеша говорят о «б… Апраксекоролевичне», это много ближе к 
современной народной мудрости («политика - б…ское дело»), чем к «королевской 
блуднице» немецких хроник. 
      «Распутство» Апраксеи подчеркивалось множество раз. Реже принимается во 
внимание, что былинная княгиня еще и мудра. Перед сватовством к ней Владимир 
говорит: «Было бы мне, князю, с кем… думу думати». И он получает именно такую 
жену - совет Апраксеи всегда мудр, она спасает Илью Муромца от княжьего гнева, 
она советует помириться с ним, она же, как мы помним, ободряет и поддерживает 
Владимира, перепугавшегося при известии о нашествии «татар». А когда Владимир 
не слушает ее, - например, в былине про Ставра Годиновича, где княгиня 
моментально распознает в «грозном после» переодетую женщину - то попадает в 
весьма неловкое и даже смешное положение.
      Особенно заметно представление об Апраксее как Власти в былине о «бунте 
Ильи Муромца против Владимира», которые, по ряду признаков, представляются 
скорее переосмысленным описанием инаугурации или инициации военного вождя. Илья 
в начале былины устраивает пир, что является посягательством на монополию князя