На этом дело, увы, не заканчивается. Когда вопрос касается каменных 
кумиров, найденных под Псковом и Белоозером, «критики» - те же самые! - 
заявляют, что, мол, надо еще посмотреть, не принадлежат ли эти кумиры прежнему, 
неславянскому населению. Но под Псковом и Белоозером славянам предшествовали 
финские племена чуди (эстонцев) и веси (вепсов), у которых ни один источник не 
знает каменных изваяний, а первой каменной постройкой в их землях была все та 
же русская крепость Ладога! Игорь Яковлевич Фроянов отметил както, что в трудах 
историка может находиться три вида противоречий - противоречие фактам и 
источникам, противоречие логике и, наконец, противоречие самому себе. Здесь в 
наличии все три вида - и, право же, это уже в ведомстве другой науки, не 
истории и не археологии, а скорее, одной из отраслей медицины…
      «Мы же на предстоящее возвратимся», как писали древнерусские летописцы, 
когда им случалось отступить от темы.
      Мое согласие с доводами киевских археологов и Б.А. Рыбакова объясняется и 
еще одним обстоятельством. Дело в материале, из которого сооружен фундамент 
святилища. Это щебень, обломки плинфы, фресок и «голосников» - 
сосудоврезонаторов, которые вмуровывали в стены средневековых церквей для 
лучшего звучания богоугодных песнопений. Основа Языческого святилища вымощена 
обломками святилища христианского. Иного объяснения столь «кощунственному» 
применению обломков христианского храма я, читатель, не вижу. Киевские 
исследователи и Рыбаков предположили, что перед нами останки церкви, 
разрушенной в 971 году по приказу последнего Языческого правителя Руси, 
великого государя и полководца, Святослава Храброго. Мне же, честно говоря, это 
кажется сомнительным - то есть, что Святослав, преданный братомхристианином 
(отсылаю читателя к моей книге «Святослав»), отдал такой приказ, у меня особых 
сомнений не вызывает. Но могли ли его выполнить в Киеве? Именно киевские 
христиане, по более чем правдоподобному предположению Л.Н. Гумилева, 
способствовали гибели Святослава от рук печенегов на порогах Днепра. В Киеве, 
после ухода самых рьяных сторонников древней веры с государем на Дунай, позиции 
последователей новой религии должны были укрепиться. Им сочувствовал даже сын 
погибшего государя - Ярополк, что, надо отметить, не снискало ему любви 
подданных и сильно облегчило захват киевского великокняжеского престола сыну 
рабыни, хазарскому полукровке Владимиру. Вот как раз он, ворвавшись в Киев 
после бегства брата, мог и разрушить в угоду своим северным воинам и местным 
приверженцам исконных Родных Богов чужеродную молельню. И странно было бы, чтоб 
от гибели великого князя Святослава в 972 году до воздвижения святилища его 
сыном в 980 обломки церкви лежали бы, дожидаясь, пока их умостят под ноги 
изваяниям Древних Богов. Уж не знаю, как Вам, читатель, а по мне - так 
хозяйственные киевляне за восемь лет либо нашли бы им иное применение, либо 
утопили бы, от греха подальше - кто его знает, чего ждать от чужого и 
враждебного бога, да еще и разгневанного разрушением его храма.
      Доказав беспочвенность сомнений скептиков, Рыбаков также подверг 
критическому рассмотрению старую версию о «сборном» характере киевского капища. 
Справедливо отметил, что отсутствие в нем множества почитаемых Богов (Рода, 
Велеса/Волоса, Лады, Лели и ряда других[10]).
      Но вот дальше как раз наступает самая слабая часть исследования Рыбаковым 
киевского капища. Отчасти тут не его вина - он всего лишь следовал по пути 
многих ученых, рассуждавших о «реформе Владимира», при этом пытаясь обосновать 
причины подбора изваяний именно этих Божеств для святилища «вне двора 
теремного». Но все же в этой главе сильнее, пожалуй, чем в других частях его 
титанического труда, чувствуется, что ум пожилого ученого (к моменту выхода 
книги Рыбакову исполнилось восемьдесят лет) начинает сдавать, утомившись более 
чем полувековым истовым служением Отечеству и Истории. Он путается в числе 
Богов и кумиров, говоря то о шести, то о пяти Киевских Божествах, то отказывает 
Семарьглу в кумире, со ссылкой на Срезневского утверждая, что кумирами называли 
лишь человекоподобные, антропоморфные изваяния (по мысли ученого, Семарьгл - 
птице-пес из скифо-сарматской мифологии), и видя в нем барельеф на кумире 
Макощи, то, словно позабыв об этом, называет ямку у северо-западного «лепестка» 
основанием идола загадочного Бога. Хорса и Даждьбога он разделяет и сравнивает, 
соответственно, с Гелиосом, «Божеством солнечного диска», и Аполлоном - 
Божеством света. Пример на редкость неудачный - при переводе хроники Малалы 
древнерусский автор переводит именем «Даждьбог» как раз греческое «Гелиос», а в 
другом источнике, по указанию того же И.И. Срезневского, Аполлона переводят как 
Хорса.
      Сам набор Божеств, по мысли Рыбакова, представлял в одно и то же время и 
картину мира, космогонию, и… ответ славянских волхвов византийскому 
христианству. Предполагалось, что этим-то и объясняется отсутствие в капище 
«фаллического» Рода, косматого медведе-подобного Велеса/Волоса. Они-де 
выставляли Язычество в невыгодном свете. Остальные же Боги, кроме главного, 
Перуна, были, по мысли Рыбакова, словно бы отражениями главных персонажей 
христианской мифологии: Стрибог, имя которого ученый истолковывает как 
«Бог-отец» или «Старший Бог» и отождествляет его носителя со Сварогом, 
соответствует, естественно, христианскому «богу-отцу» из троицы. Сын Сварога 
(согласно Ипатьевской летописи) Даждьбог воспринимается Рыбаковым как Языческий 
вариант «бога-сына», Христа. Богородице соответствует Мокошь. Не хватает 
«святого духа», но этому, воплощавшемуся в виде голу-бя (Мат., 3, 16; Map., 1, 
10; Лук., 3, 22; Иоан., 1, 32), существу, вполне соответствовал бы 
птицеподобный Се-марьгл. Хорсу же достается незавидная роль некоего «прибога» 
при Даждьбоге. Однако же непонятно, с чего победившие язычники стали бы 
стесняться того впечатления, которое бы могли-де произвести на христиан их