сочинениях). Оно вне людей, но оно и в них, и только внутри себя они могут 
обрести его. Эта мысль повторяется и в другом речении евангелия. Ученики просят 
воскресшего Иисуса указать место, где он находится, на что тот отвечает: «Есть 
свет внутри человека, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то – тьма». 
Итак, автор Евангелия Фомы выступает против конкретных, предметных 
представлений о царстве божием и об Иисусе, который «сам и есть свет». Такая 
трактовка царства божия была порождена кризисом апокалиптических настроений, 
связанных с ожиданием скорого второго пришествия и страшного суда. Кризис этот 
неизбежно должен был наступить при столкновении религиозных идей с реальной 
действительностью. Царство божие, согласно Евангелию Фомы, вне времени и 
пространства, и обрести его может только тот, в ком заложен свет.
      Сам Иисус в этом произведении исполнен тайны. Идея о невыразимости 
сущности Иисуса присутствует в. эпизоде, где Иисус спрашивает учеников, кому он 
подобен. Петр сравнивает его с ангелом, Матфей – с мудрым философом, Фома же 
говорит: «…мои уста никак не примут сказать, на кого ты похож». Тогда Иисус 
сообщает ему тайно некие слова, которые тот не решается передать другим 
ученикам. В этом эпизоде отразились споры о природе Иисуса, которые велись в 
христианстве в период создания первых евангелий. Сравнение Петра связано с 
представлениями о божественной сущности Иисуса; Матфей видит в нем человека, 
как видели в Иисусе человека, например, эбиониты. В ответе Фомы отражен 
гностический взгляд на сущность Иисуса, которая якобы не поддается определению 
и не нуждается в нем. Эту сущность можно передать только символически, и символ 
ее в Евангелии Фомы – разлитый повсюду свет. Интересно в этом отношении, как 
использован в Евангелии Фомы логий о повсеместном присутствии Иисуса. В 
упоминавшемся выше папирусном фрагменте этот логий выглядит так: человек не 
одинок «и где будет один сам с собою, я с ним. Подними камень, и там найдешь 
меня, рассеки дерево – и там». В Евангелии Фомы словам о камне и дереве 
предшествует совсем иная фраза, характеризующая сущность Иисуса: «Я – свет, 
который на всех. Я – все: все вышло из меня и все вернулось ко мне». Здесь мы 
видим типичное для всех евангелистов обращение с традицией: берутся знакомые 
слова и вставляются в контекст, меняющий их смысл, или к известным словам 
прибавляется соответствующее толкование – и поучение приобретает совсем иную 
направленность. Создатели христианских «священных» книг не только почитали себя 
вправе поступать так с тем, что они услышали от проповедников или прочитали в 
более ранних записях, но видели свою заслугу именно в том, что давали 
«истинное» понимание традиционных речений и преданий, их «единственно 
правильное» истолкование.
      Когда создавалось Евангелие Фомы, гностическое христианство еще не 
отделилось окончательно от остальных христианских направлений. Христиане, 
которым был близок гностический подход к миру, все еще тесно были связаны с 
древней традицией. Первые записи речений, вложенных этой традицией в уста 
Иисуса, были и для них священными. В Евангелии Фомы есть речения, встречающиеся 
и в новозаветных евангелиях, и в папирусных фрагментах. Сопоставление их дает 
много интересного для выявления взглядов автора евангелия и методов создания 
ранней христианской литературы. Например, к известным словам Иисуса «Отдавайте 
кесарево – кесарю, а божие богу» (Мф. 22:21) в Евангелии Фомы сделано 
добавление: «То, что мое, дайте мне». Это добавление отделяет Иисуса от бога, в 
которого верили иудеохристиане, но который не был для автора Евангелия Фомы 
«единым и вездесущим началом», т. е. истинным богом, которого он называет, как 
правило, «отцом». Вероятно, этим объясняется и то, что в евангелии опускается 
эпитет «божие», когда речь идет о царстве божием. Образ иудейского Яхве слишком 
тесно связан с христианским словоупотреблением «бог», «божие», поэтому 
христианин-гностик предпочел отказаться от этих слов в своем евангелии, а там, 
где он не мог изменить почитаемых, устоявшихся речений, он сделал вставку, 
чтобы оторвать образ Иисуса от образа иудейского бога. Возможно, в Евангелии 
Фомы определение «божие» отброшено еще и потому, что во время написания этого 
произведения оно вызывало устойчивые ассоциации с царством божиим на земле – 
тысячелетним царством добра и справедливости. Составители и редакторы Евангелия 
от Матфея из тех же соображений заменяли «царство божие» на «царство небесное».
      Интересно сопоставить приводимые в Евангелии Фомы речения, входящие и в 
новозаветную Нагорную проповедь, с их каноническими вариантами (Подробное 
сопоставление этих текстов сделано в книге Е. М. Штаермана и М. К. Трофимовой 
«Рабовладельческие отношения в ранней Римской империи» (М., 1971, с. 277-279)). 
У Фомы эти речения приведены в разных местах евангелия. Между прочим, это еще 
раз подтверждает вывод ученых, исследовавших Новый завет, что Нагорная 
проповедь как таковая никогда не была произнесена. В Евангелии Фомы сказано: 
«Блаженны бедные, ибо ваше – царствие небесное»; «Блаженны те, которых 
преследовали в их сердце; это те, которые познали Отца в истине»; «Блаженны вы, 
когда вас ненавидят и вас преследуют…; Блаженны голодные, ибо чрево того, кто 
желает, будет насыщено». Эти речения ближе по форме к речениям Евангелия от 
Луки, чем к Евангелию от Матфея. У Луки также говорится о нищих и голодных 
(6:20-21), в то время как у Матфея блаженство обещается «нищим духом», а 
насыщение – «алчущим и жаждущим правды» (5:3-6), т. е. людям духовно чистым, 
сторонникам новой веры. В речениях, приведенных в евангелиях от Луки и Фомы, 
где речь идет о бедняках, обиженных, гонимых, социальный аспект выражен, 
несомненно, резче, хотя, согласно Луке, наряду с бедными и голодными награду 
получат «плачущие», т. е. вообще все несчастные. В Евангелие Фомы были включены,
 по-видимому, наиболее древние варианты этих речений. Но как же в этом 
евангелии конкретные бедняки и голодные сочетаются с гностическим подходом к 
людям, в соответствии с которым ценность представляют только те, кто имеет в