мягкой кисти - это целая история. Несомненно, она имела тесную связь с 
китайской 
иероглифической письменностью. То, что мягкий, гибкий, податливый инструмент 
попал в руки художника, было счастливым событием. Линии и штрихи, наносимые ею, 

обладают какой-то свежестью, нежностью и грандиозностью, которые присущи 
одушевленным предметам природы и, в особенности, человеческому телу. Если бы 
используемый с этой целью инструмент представлял собой кусок стали, жесткий и 
непластичный, результат был бы совершенно противоположным, и никакие сумие Лян-
кайя, Му-ци и других мастеров никогда не дошли бы до нас. То, что бумага 
настолько тонка, что не позволяет кисти слишком долго задерживаться на ней, 
также является большим преимуществом для художника в отношении самовыражения. 
Если бы бумага была слишком толстой и плотной, появилась бы возможность 
работать 
по заранее намеченному плану и вносить поправки, что, однако, пагубно для духа 
сумие. Кисть должна скользить по бумаге быстро, смело, свободно и точно, 
уподобляясь творческому акту создания Вселенной.

Как только слово слетает с уст Творца, оно должно подвергаться воплощению. 
Промедление может означать изменение, что представляет собою крушение: воля 
встречает преграду в своем поступательном движении; она останавливается, медлит,
 
рассуждает и, в конце концов, меняет свой курс - такая заминка и такое 
колебание 
мешают свободному проявлению художественного начала. Хотя искусственность 
далеко 
не всегда означает правильность формы или симметрию, а свобода - нарушение 
симметрии, в сумие всегда присутствует элемент неожиданности и внезапности. Там,
 
где вы ожидаете увидеть линию или массу линий, они отсутствуют, и такое 
отсутствие вместо того, чтобы разочаровать, наводит на мысль о чем-то 
потустороннем, что приносит совершенное удовлетворение. Небольшой лист бумаги, 
обычно продолговатой формы, менее двух с половиной футов на шесть футов, теперь 

включает в себя Вселенную. Горизонтальный штрих символизирует безграничность 
пространства, а круг - вечность времени. Они не только безграничны, но и 
наполнены жизнью и движением. Странно, что отсутствие всякой точки там, где ее 
обычно ожидают увидеть, вызывает такой таинственный эффект, но художник жанра 
сумие исполняет этот трюк с непревзойденным мастерством. Он делает это так 
умело, что в его работе нельзя заметить никаких следов искусственности или 
определенной цели. Такая непреднамеренность заимствована непосредственно у 
дзэна. После того, как мы установили некоторую связь между сумие и дзэном, 
позвольте мне продолжить разговор о духе "вечного одиночества". Я знаю, что моя 

лекция абсолютно не способна оказать того воздействия, которое дзэн совершенно 
особым образом оказал на эстетическую сторону японской жизни. До сих пор речь 
шла о том, что дзэн оказал влияние на живопись Дальнего Востока в целом, так 
как 
оно не ограничивалось Японией и то, о чем я говорил, можно в равной мере 
отнести 
к Китаю.

Однако то, о чем сейчас пойдет речь, можно считать исключительно японским, так 
как этот дух "вечного одиночества" есть нечто, прежде всего известное в Японии. 

Под этим духом, или художественным принципом, если его можно так назвать, я 
подразумеваю то, что в Японии принято называть "саби" или "ваби" (или "сибуми").
 
Позвольте мне теперь сказать несколько слов об этом, пользуясь термином "саби" 
для выражения понятия такого рода чувств. Саби появилось в планировке садов и 
парков и в чайной церемонии так же, как и в литературе. Я ограничусь 
литературой, особенно той формой литературы, которая носит название "хайку", то 

есть стихотворения из семнадцати слогов. Эта кратчайшая форма поэтического 
выражения является продуктом японского гения. Она была широко распространена в 
эпоху Токугавы и в особенности после Басе. Он был великим поэтом, переводчиком, 

страстным любителем природы - своего рода трубадуром природы. Он провел свою 
жизнь в путешествиях из одного конца Японии в другой. К счастью, в те времена в 

Японии не было железных дорог. Современные удобства не очень хорошо сочетаются 
с 
поэзией. Современный дух научного анализа не оставляет неразгаданных тайн, а 
поэзия и хайку, по-видимому, не могут процветать там, где нет тайн. Беда в том, 

что наука не оставляет места предположению, все оголяется, и все, что можно 
увидеть, выставляется напоказ. Там, где господствует наука, воображение 
остается 
в тени. Нас всех заставляют смотреть в лицо так называемым "суровым фактам", от