, Фауст. Лирика. (Перевод Б.Пастернака). М., "Художественная литература", 1986,
 с. 387 - Перев.), молитву произнесешь: "О, Фрейд..."
 Отношение же, которое, разумеется, имеют между собой сексуальное и вытеснение, 
будет свободно от предубеждений, если и здесь наряду с предметным опять-таки 
добьется своих прав также и символическое. Поскольку сексуальное предполагает 
новую жизнь, которая переживается в сексуальном как бы in statu nascendi, с 
характером наивысшей, самой непосредственной интенсивности, то это отношение 
существует с полным основанием, вернее, благодаря своему символическому 
содержанию оно имеет в данном случае универсальную силу. И это опять идет на 
пользу фрейдовскому понятию. Там, где зарождается жизнь, где возникает новое, 
вспыхивает динамика, разожженная в парах противоположностей, которые 
проявляются в новом и вместе с новым и заставляют меня решать: "Воспримешь ли 
ты это и понесешь ли двойственную чашу жизни или же упустишь момент, в который 
она собирается вновь сомкнуться?" Такое эмоциональное постижение приблизительно 
характеризует ту ситуацию, которая в психоанализе долгое время трактовалась - а 
также и опредмечивалась - как "травма рождения"; отчуждение привело бы к 
взаимопониманию, потому что в настоятельном характере образующегося дремлет 
психологическая проблема, которая должна создать внутреннюю необходимость, 
распаляющуюся во внешних возможностях или желающую их себе создать.
 "Вытеснение" - пожалуй, нужно сказать о нем в хорошем смысле, что силы 
вытеснения вращаются возле горизонта нашей психики, там, где соприкасаются небо 
и земля, где есть граница, за которой словно падаешь в бездонное. Но то, что 
эта граница проходит перед сексуальностью, является - как часто? - благим 
заблуждением, пригодным только для того, чтобы заслонить видимость.
 В противоположность содержанию, стесненному частностями, абстрактная 
неопределенность подлинной и великой символики выступает во всем своем 
неисчерпаемом изобилии содержаний. Янь и Инь китайцев абстрактно обладает 
чем-то непостижимым. Здесь тоже предполагали, как говорит Рихард Вильгельм, "по 
испытанным схемам древние фаллические символы и все, что с этим связано", - 
причем без всяких на то оснований. Неприрученный к медитации дух западного 
человека нуждается в каком-нибудь конкретном содержании, за которое он 
цепляется, чтобы таким образом как бы втянуть всеобъемлющее противоречие, 
которое все подразумевает и поэтому мало говорит, в сферу дискуссии, которая, 
наоборот, меньше подразумевает, но много говорит, потому что при этом 
становится возможным говорить о чем-то определенном, По известной пословице: 
"Лучше синица в руках, чем журавль в облаках".
 По мере того как не признается символическое, вся психологическая теория 
вынуждена держаться за конкретные ("каузальные") конструкции. Особенно это 
характерно для фрейдовского учения. Синицей в руках здесь является теория 
сексуальности. И таким образом, получается, что для исходной ситуации и для 
обоснования своей психологии Фрейд не находит ничего лучшего, никакого иного 
образа, кроме как уже "пропсихоанализированного" экстракта трагедии Эдипа. 
Фрейд говорит о мотиве Эдипа прямо-таки как о "центральном комплексе" 
психоанализа. Но характерным здесь является не только фигура Эдипа, но и 
понятие "комплекс". Юнг своим выражением "комплекс" всегда обозначал лишь 
эмоциональные связи личной сферы. То, что их всегда можно осмыслить также и в 
связях надличного характера, является верным, но отнюдь не тем, что 
характеризует "комплексы". Когда же Фрейд говорит о комплексе Эдипа, то в этом 
выражении имеет место как раз обратное, то есть символическое истолковывается 
по-другому и переводится в сферу конкретного - если угодно выразить это более 
резко, - бесконечное значение и многозначительность мифа низведены до конечного 
значения семейного скандала.
 Однако подобным образом заграждаются подступы к действенному переживанию 
символического вообще; более того - вооружившись универсальным ключом теории 
сексуальности, вообще можно от него отказаться! Но тогда и здесь тоже проявится 
двойственная природа данного: то, что должно отворить, на самом деле запирает, 
а именно оставляет в стороне изобилие образов, в которых может отражаться и 
издавна отражалась душевная жизнь. "Ребенок" безжалостно чахнет в удушливой 
атмосфере мещанской семьи...
 Ведь Эдип как "центральный комплекс" или душевная основа представляет собой не 
что иное, как отображение пубертатного состояния психики (в широком смысле); 
это является психологией сексуального закупоривания в семейном кругу, метафорой 
для психологии не совсем еще взрослого человека. Если же, наоборот, включить 
Эдипа в качестве мифа в ряд других "древних образов", то он освобождается от 
чисто метафорической роли. Тогда он будет не просто комплексом-шаблоном, 
который узурпирует психическую вселенную, но вместе с тем и возможным 
содержанием переживания. Таким образом, становится ясно, много или мало так 
называемой "эдиповой" проблематики действительно находит путь к Эдипу как 
пережитому образу или, выражаясь иначе, какие пути символически открываются в 
такой ситуации, какие образы она действительно спонтанно пробуждает.
 Следовательно, нельзя отрицать, что отношение ребенка к родителям - по крайней 
мере, в первые два десятилетия - психологически имеет огромное значение, а 
также что разговор об "эдиповом комплексе" как о метафоре чрезвычайно важен для 
понимания невроза; однако, используя понятие таким образом, нельзя загораживать 
вид на проблему души, которую нельзя ни приравнять к неврозу, ни уловить при 
помощи эдиповой метафоры. Собираются ли в эдиповой фиксации на "родителях" 
символизировать "невроз", собираются ли осмыслить невроз как психологию 
пубертата - несмотря на всю пластическую энергию, которая содержится в этом 
воззрении Фрейда, нельзя ограничивать психологию "ситуациями пубертата", чтобы 
и здесь тоже не впасть в ошибку: не сознавая того, принимать часть, будь то в