И вот, начинается энантиодромия: вместо того чтобы за хорошим состоянием, 
как склонны полагать рационалисты и оптимисты, следовало еще лучшее — потому 
что ведь все движется в «восходящем развитии», — человек с отменной совестью и 
общепризнанными в их значении нравственными принципами заключает договор с 
бегемотом и его злой свитой и даже продает черту вверенных ему детей божиих. 
Психологически говоря, это означает, что коллективная, недифференцированная 
установка по отношению к миру убивает высшие ценности человека и тем самым 
становится разрушительной силой, действенность которой возрастает до тех пор, 
пока прометеевская сторона, то есть именно идейная и абстрактная установка, не 
отдаст себя на служение душевному сокровищу и, в качестве истинного мирового 
Прометея, не зажжет нового огня. Шпиттелеровский Прометей должен выйти из 
своего одиночества и с опасностью для жизни сказать людям, что они заблуждаются 
и в чем именно они заблуждаются. Он должен признать неумолимость истины, 
подобно тому как гетевский Прометей, в лице Фильэроса, должен испытать 
неумолимость любви.
   Что деструктивный элемент в эпиметеевской установке действительно есть не 
что иное, как традиционная и коллективная ограниченность, это ясно обнаруживает 
бешеная ярость Эпиметея против «ягненочка», являющегося прозрачной карикатурой 
на традиционное христианство. В этом аффекте прорывается нечто, хорошо 
известное нам по «празднику осла» в «Заратустре», вышедшем в свет 
приблизительно в то же время. В этом выражается целое течение современности.
   В самом деле, человек постоянно забывает, что нечто, бывшее когда-то добром, 
не может оставаться добром всегда и вечно. Однако он долго еще идет по старым 
путям, которые когда-то были хороши, идет и тогда, когда они уже стали плохими, 
и лишь ценою величайших жертв и неслыханных усилий может он освободиться от 
иллюзии и понять, что то, что когда-то было хорошо, ныне, быть может, устарело 
и уже не хорошо. Так бывает с человеком и в малом, и в большом. Ему едва-едва 
удается отрешиться от некогда хороших путей и обычаев своего детства, даже 
тогда, когда вредность их давно уже доказана. То же самое, но в гигантском 
увеличении происходит и с изменением исторической установки. Всеобщая установка 
соответствует религии, а смены религий принадлежат к самым мучительным моментам 
мировой истории. Конечно, наше время отличается в этом отношении таким 
ослеплением, равное которому трудно найти. Думают, что достаточно признать 
какую-нибудь исповедную формулу неправильной и неверной, чтобы психологически 
освободиться от всех традиционных влияний христианской или иудейской религии. 
Верят в просвещение, как если бы интеллектуальное изменение могло каким-нибудь 
образом оказать более глубокое влияние на душевные процессы или даже на 
бессознательное! При этом совершенно забывают, что религия двух прошедших 
тысячелетий есть психологическая установка, особого рода приспособление к 
внутреннему и внешнему миру, создающее определенную форму культуры и тем самым 
некую атмосферу, на которую интеллектуальное отрицание не имеет никакого 
влияния. Правда, интеллектуальные уклонения важны симптоматически, как 
показатель грядущих возможностей, но более глубокие слои психики долго еще 
продолжают работать в прежней установке, повинуясь психической инерции. Вот 
почему бессознательное сохранило в себе язычество живым. Легкость, с которой 
восстает античный дух, можно наблюдать в эпоху Ренессанса. Легкость, с которой 
восстает гораздо более древний примитивный дух, можно наблюдать в наше время, 
быть может еще лучше, чем в какую-нибудь другую исторически известную эпоху.
   Чем глубже коренится какая-нибудь установка, тем насильственнее должны быть 
те попытки, которые должны освободить от нее. Клич эпохи просвещения «Ecrasez 
l'infame» («Раздавите гадину») положил начало тому религиозно-низвергающему 
движению в пределах Французской революции, которое психологически было не чем 
иным, как исправлением установки по существу, исправлением, лишенным, однако, 
универсальности. С тех пор проблема всеобщего изменения установки больше не 
сходила со сцены; напротив, она вновь возникала во многих выдающихся умах XIX 
века. Мы видели, каким образом Шиллер пытался справиться с этой проблемой. В 
подходах Гете к проблеме Прометея — Эпиметея мы опять видим попытку соединить 
так или иначе более высоко дифференцированную функцию, соответствующую 
христианскому идеалу предпочтения добра, с менее дифференцированной функцией, 
вытеснение и непризнание которой опять-таки соответствует христианскому идеалу 
отвержения зла. [Ср.: Гете. «Тайны». Там он пытается принять розенкрейцеровское 
решение, а именно соединение Диониса с Христом, розы и креста. Это 
стихотворение не трогает, Нельзя вливать новое вино в старые мехи.]
   То затруднение, которое Шиллер пытался преодолеть на путях 
философски-эстетических, облекается через символ Прометея и Эпиметея в образ 
античного мифа. Тем самым здесь свершается то, что я уже раньше выделял как 
типичное и закономерное, а именно: когда человек стоит перед трудной задачей, 
которую он не может разрешить имеющимися у него в распоряжении средствами, 
тогда автоматически наступает возвратное устремление либидо, то есть регрессия. 
Либидо отвлекает себя от настоящей проблемы, интровертируется и оживляет в 
бессознательном более или менее первобытную аналогию сознательной ситуации 
вместе с каким-нибудь прежним способом приспособления. Этим законом обусловлен 
и выбор символа у Гете: Прометей был спасителем, который принес свет и огонь 
изнывающему во тьме человечеству. Конечно, Гете мог бы найти в своем знании и 
другого Спасителя; поэтому приведенная только что детерминанта недостаточна 
здесь для объяснения. Вернее было бы искать основание и в античном духе, 
который именно в то время, на исходе XVIII века, ощущали и ценили как начало, 
безусловно компенсирующее, и притом во всех отношениях — эстетически, 
философски, морально и даже политически (фильэллинизм). Именно язычество 
античного мира, которое прославлялось как «свобода», «наивность», «красота» и т.