настолько же и экстраверт, стараясь понять внутреннюю духовную жизнь другого со 
своей внешней точки зрения, решительно промахнется. Интроверт всегда делает 
ошибку, пытаясь выводить поступки из субъективной психологии экстраверта, 
экстраверт же может понимать внутренне состредоточенную духовную жизнь как 
следствие внешних обстоятельств. Абстрактный ход мыслей должен казаться 
экстраверту фантастичным, своего рода бредом, если ему не видны при этом 
объективные отношения. И в самом деле, интровертные сплетения мыслей суть часто 
не что иное, как пустые выдумки. Во всяком случае об интровертном мужчине можно 
было бы еще многое сказать, его можно было бы изобразить в таком же ярком и 
невыгодном свете, в каком Джордан в предыдущей главе выставил экстравертного.
   Важным мне кажется замечание Джордана о том, что удовольствие интроверта 
отличается самопроизвольностью (genuin). Кажется, что это вообще есть 
отличительная черта интровертного чувства: оно именно самопроизвольно, оно 
существует потому, что возникает из себя самого, оно коренится в глубинах 
человеческой природы, оно, как своя собственная цель, рождается как бы из себя 
самого; оно не хочет служить какой-нибудь иной цели и не отдается ей; оно 
довольствуется тем, что осуществляет себя само. Это находится в связи с 
самопочинностью архаических и естественных явлений, еще не подчинившихся 
целесообразным заданиям цивилизации. По праву или без права, во всяком случае 
не считаясь ни с каким правом и ни с какой целесообразностью, аффективное 
состояние проявляет себя, навязываясь субъекту даже помимо его воли и против 
его ожиданий. В нем нет ничего, что давало бы право допустить предумышленную 
мотивацию.
   Я не хотел бы входить здесь в обсуждение последующих глав книги Джордана. Он 
ссылается в виде примера на ряд исторических личностей, причем не раз 
обнаруживаются неверные точки зрения, основанные на упомянутой уже ошибке, а 
именно на том, что автор вносит критерий активности и пассивности и смешивает 
его с другими критериями. Эта часть ведет к тому заключению, что активная 
личность причисляется и к бесстрастному типу и, наоборот, что страстная натура 
всегда обречена на пассивность. Я пытаюсь избежать такой ошибки тем, что вообще 
исключаю момент активности как особое мерило.
   Но Джордану принадлежит та заслуга, что он был первым (насколько мне 
известно), кто дал сравнительно верную характеристику эмоциональных типов.
V. Проблема типов в поэзии. Прометей и Эпиметей Карла Шпиттелера.
1. Предварительные замечания о типизировании Шпиттелера.
   Если бы наряду с упреками, которые навлекают на поэта чрезмерные сложности 
аффективной жизни, не привлекала бы к себе внимания и проблема типов, то это 
было бы почти доказательством того, что такой проблемы вовсе не существует. 
Однако мы уже видели, как страстно в Шиллере отзывался на эту проблему и поэт, 
и мыслитель. В настоящей главе мы займемся поэтическим произведением, 
построенным почти исключительно на проблеме типов. Я имею в виду «Прометея и 
Эпиметея» Карла Шпиттелера, произведение, вышедшее в свет в 1881 году.
   Я совсем не хочу объявлять с самого начала, будто Прометей, обдумывающий 
заранее, является интровертом, а Эпиметей, действующий и потом обдумывающий, — 
экстравертом. Конфликт этих двух образов представляет собою, прежде всего, 
борьбу между интровертным и экстравертным способами развития в одном и том же 
индивиде; но поэтическое произведение воплощает эти два пути в двух 
самостоятельных фигурах и их типических судьбах.
   Не подлежит сомнению, что Прометей являет черты, свойственные интровертному 
характеру. Он представляет собой образ интровертного человека, верного своему 
внутреннему миру, своей душе. Он метко выражает свою сущность следующими 
словами, возражая ангелу /43- S.9/: «Не мне, однако, надлежит судить об облике 
моей души; смотри, она есть госпожа моя, она — мой бог и в радости, и в горе; и 
чем бы ни был я — я всем ей обязан дару. И вот хочу я мою славу с ней делить, а 
если нужно, то я согласен и совсем лишиться славы».
   Тем самым Прометей беззаветно предается своей душе, то есть функции, 
творящей отношение к внутреннему миру. Вот почему душа его имеет таинственный 
метафизический характер именно благодаря отношению к бессознательному. Прометей 
придает ей абсолютное значение как госпоже и водительнице, подчиняясь ей так же 
безусловно, как Эпиметей отдает себя миру. Он приносит свое индивидуальное эго 
в жертву душе, отношению к бессознательному, тому материнскому лону, в котором 
таятся вечные образы и символы; через это он лишается самости, ибо теряет то, 
что составляет противовес личности (persona) /44- T.XVI; 19- «персона»/, то 
есть отношение к внешнему объекту. Всецело предавшись своей душе, Прометей 
становится вне всякой связи с окружающим его миром и тем утрачивает необходимую 
корректуру, идущую от внешней реальности. Однако такая утрата плохо согласуется 
с сущностью этого мира. Поэтому Прометею является ангел, — очевидно, 
представитель мировой власти, или, в психологических терминах, проецированный 
образ тенденции, направленной на приспособление к действительности. Согласно 
этому, ангел говорит Прометею: «Так и случится, если ты не будешь в силах 
освободиться от нечестивости твоей души: утратишь ты великую награду за много 
лет и счастье сердца твоего и все плоды многообразия духа твоего» — и дальше: 
«В день славы будешь ты отвержен из-за твоей души, не признающей Бога, не 
уважающей закона, — для ее гордыни нет ничего святого, ни на небе, ни на земле».

   Так как Прометей односторонне стоит на стороне души, то все тенденции 
приспособления к внешнему миру подпадают вытеснению и повергаются в 
бессознательное. Поэтому когда эти тенденции воспринимаются, то они являются 
как бы не принадлежащими к собственной личности, а потому проецированными. В 
некотором противоречии с этим оказывается то, что и душа является