овится все более 
устойчивым, все более непроницаемым для угрозы. Так, например, никакие внешние 
воздействия не могут поставить под угрозу маскулинность мужчины, который 
абсолютно уверен в себе. Человек, который сполна получил любовь в детстве и 
знает, что он любим, и заслуживает любви, не воспримет как личную угрозу 
ситуацию, в которой ему отказывают в любви. В данном случае мы можем говорить о 
принципе функциональной автономии. 
Препятствие на пути самоактуализации как угроза
Мне думается, что большинство частных случаев угрозы уместно рассматривать в 
рамках категории "препятствие или угроза развитию в направлении высшей 
самоактуализации", как это делал Гольдштейн. Акцент на будущем, звучащий в этом 
определении, в котором одновременно присутствует признание текущего дефекта, 
влечет за собой множество позитивных и даже революционных последствий. В 
качестве примера можно привести гуманистическую концепцию совести Фромма, 
согласно которой совесть – это не что иное, как осознание человеком отклонения 
от пути роста и самоактуализации. При таком понимании совести релятивизм и 
неадекватность фрейдовской концепции Супер-эго становятся особенно очевидными. 
Нужно также отметить, что сближение понятий "угроза" и "препятствие к росту" 
сделает возможным теоретический анализ таких ситуаций, которые не несут 
актуальной угрозы индивидууму, но угрожают его будущему, препятствуют его 
личностному росту. Возьмем ребенка. Удовлетворение насущного желания может 
порадовать, развеселить или успокоить его, то есть, как будто бы имеет для него 
позитивное значение. Но оно же может стать в будущем препятствием к его 
личностному росту. Если родители будут потакать всем прихотям своего дитяти, 
они рискуют вырастить его избалованным психопатом. 
Болезнь как единый феномен
Рассмотрение психопатогенеза в контексте искаженного развития порождает одну 
проблему, которая закономерно вытекает из монистического подхода к анализу 
психопатологических симптомов. Если мы исходим из того, что все болезни или, по 
крайней мере, большинство болезней имеют общие корни, что психопатогенез по 
большому счету однообразен, то возникает вопрос – в чем причины такого 
многообразия симптоматики, которое мы наблюдаем? Мне думается, настала пора 
подойти с монистических позиций не только к анализу психопатогенеза, но и к 
анализу психопатологии в целом. Может статься, что симптомы, которые 
клиническая практика приписывает конкретной болезни, в действительности 
представляют собой лишь отражение, – внешнее, оссобенное, самобытное отражение 
более общих, глубинных нарушений деятельности организма; правдоподобность 
такого предположения продемонстрировала нам Хорни (197). Это же допущение лежит 
в основе разработанного мною теста для оценки базового чувства безопасности 
(294); с помощью этого теста я довольно успешно выявлял людей, которых можно 
назвать скорее нездоровыми в целом, нежели отнести к разряду истериков, 
ипохондриков или неврастеников. 
Сейчас я не стану подробно анализировать теорию психопатогенеза, пока мне 
кажется достаточным подчеркнуть всю важность проблем и предположений, которые 
она может породить. Добавлю к этому, что наш подход позволяет существенно 
упростить, унифицировать наши представления о психопатологии. 


Глава 9
ИНСТИНКТОПОДОБНА ЛИ ДЕСТРУКТИВНОСТЬ?
В базовых потребностях (мотивах, импульсах, позывах) мы не обнаруживаем ничего 
дурного или греховного. Каждый из нас нуждается в пище, хочет чувствовать себя 
в безопасности, хочет знать, "откуда он родом", ищет любви, одобрения, уважения,
 стремится, наконец, к самоактуализации, и эти желания трудно назвать 
постыдными. Напротив, большинство представителей большинства культур, несмотря 
на отдельные различия в выражении этих потребностей, считает их полезными и 
заслуживающими поощрения. Но мы, как ученые, обязаны быть осторожными в оценках 
и потому скажем лишь, что эти человеческие желания скорее нейтральны, нежели 
дурны. Нечто подобное можно сказать практически обо всех способностях и 
возможностях человека, как об общевидовых (способность к абстрагированию, 
способность к изложению своих мыслей, способность к построению философии и т.п.
), так и о конституциональных (активность-пассивность, мезоморфизм-эктоморфизм, 
высокий и низкий уровни энергии и т.п.). Что касается метапотребностей, таких 
как потребности в совершенстве, правде, красоте, законности, простоте и т.д. 
(314), то в рамках нашей культуры, да и в большинстве других известных нам 
культур, их просто невозможно счесть плохими, порочными или греховными. 
Похоже, что простое наблюдение за человеком, простая констатация характеристик, 
присущих ему, не могут нам объяснить, где корни зла, примеры которому мы видим 
вокруг себя, на образцы которого наталкиваемся при изучении истории 
человечества и нередко обнаруживаем в себе. Сегодня мы уже можем уверенно 
утверждать, что многое из того, что мы называем злом, объясняется болезнью – 
болезнью тела или духа, невежеством, глупостью, незрелостью личности, 
несовершенством социальных условий и общественных институтов. Но мы не знаем 
пока, какую долю зла мы вправе объяснить этими причинами. Нам известно, что 
психотерапия, способствующая оздоровлению человека, образование, дающее ему 
знание и мудрость, факторы физической и психологической зрелости, равно как и 
хорошие политические, экономические и социальные условия жизни способны 
противостоять злу. Но до какой степени? Могут ли эти меры полностью исключить 
проявления зла? Сегодня наши знания позволяют нам решительно отвергнуть 
заявления об изначальном, биологической, фундаментальной греховности, 
порочности, злобности или жестокости человеческой натуры. Но мы не возьмем на 
себя смелость утверждать, что дурное поведение не имеет под собой никаких 
инстинктоидных тенденций. Совершенно очевидно, что наших знаний о человеческой 
природе пока недостаточно для столь смелого утверждения, тем более, что нам