ть ответы на них. Вся история развития науки показывает нам, что 
не имеет смысла браться за решение неразрешимой проблемы, в любом случае лучше 
говорить о проблемах, которые пока не нашли своего решения. Такая постановка 
вопроса, несомненно, побуждает нас к поиску, творчеству, изобретательности, 
тогда как подход, сформулированный в терминах нынешней ортодоксальной науки, 
вопросы типа: "Как применить этот метод (в том виде, в каком он известен 
ныне)?", напротив, заставляют нас признать собственную ограниченность, 
принуждают к добровольному отказу от познания важнейших человеческих проблем. 
Подобный взгляд на вещи может стать причиной самых невероятных и чрезвычайно 
опасных последствий. Я вспоминаю, как недавно на одном из научных конгрессов 
прозвучало скандальное предложение нескольких ученых-физиков о прекращении 
государственной поддержки психологических и социологических исследований. Они 
мотивировали свое предложение тем, что, по их мнению, эти науки недостаточно 
"научны". В основе столь "революционной" идеи лежит гипертрофированное 
стремление к гладкости, полное непонимание "вопрошающего" характера науки, ее 
человеческой природы. Как должен я, психолог, понимать этот и подобные ему 
выпады коллег-физиков? Может, они считают, что я в своих исследованиях должен 
пользоваться методами их науки? Но физические методы вряд ли помогут мне найти 
ответы на мои вопросы. Каким же образом мне исследовать психологические 
проблемы? Или их не нужно исследовать вовсе? Или психологи должны отдать их на 
откуп теологам? Или же это заявление следует воспринимать просто как колкость, 
как насмешку? Может быть, имелось в виду, что психолог не столь умен, не столь 
образован, как физик? Но на чем основывается такое суждение? На личных 
впечатлениях? В таком случае я хочу поделиться с вами своим личным 
впечатлением: мне кажется, что дураки встречаются в психологии так же часто, 
как и в физике. А теперь давайте поспорим: чье впечатление в большей степени 
соответствует истине? 
Боюсь, что единственным разумным объяснением подобного рода заявлений может 
быть тот факт, что в современной нам науке средству исследования, инструменту 
придается незаслуженно большое значение. 
Догматичная наука, отдающая приоритет средствам, понуждает ученого к 
"осмотрительности и логичности в суждениях", вместо того, чтобы побуждать его 
на дерзновенность, толкать на новые исследования. Мы уже не удивляемся тому, 
что ученый шаг за шагом, сантиметр за сантиметром продвигается вдоль давно 
проложенных магистралей вместо того, чтобы решительно направиться в сторону 
неизведанных территорий, прокладывая новые дороги к еще не познанному. 
Ортодоксальная наука внушает ученому консервативное отношение к непознанному и 
отвращает от радикального. Ей не нужен ученый-завоеватель, ей нужен мирный 
фермер, обживающий уже завоеванные территории.6 
Настоящий ученый обязан, хотя бы время от времени, бросаться в гущу 
непознанного, где нет сформулированных понятий и точных методов, а есть только 
хаос, туман, мистерия. Ученому "средства" этот путь заказан, но ученый "цели" 
должен знать дорогу туда, должен всегда быть готовым к опасному путешествию, 
как бы ни противилась тому строгая классная дама ортодоксальной науки. 
Приоритет средств приводит к тому, что ученые 1) считают себя более 
объективными, чем они есть на самом деле, и менее субъективными, чем они есть 
на самом деле, 2) считают себя вправе не считаться с проблемой ценностей. Метод 
всегда нейтрален, проблема, напротив, предполагает некий этический компонент, 
проблема почти обязательно затрагивает сложнейшие вопросы человеческих 
ценностей. Ученый, отдающий приоритет методу, инструменту исследования в ущерб 
его цели, имеет возможность уклониться от решения щекотливой проблемы ценностей.
 Очень может быть, что одна из главных причин инструментальной ориентации 
сегодняшней науки, ее пресловутой объективности коренится именно в 
неосознаваемой тяге к свободе от ценностей. 
И все-таки, как я уже говорил в предыдущей главе, науке никогда не удавалось и 
никогда не удастся достичь абсолютной объективности, ей никогда не суждено 
стать независимой от человеческих ценностей. Более того, я сомневаюсь, нужно ли 
ей стремиться к абсолютной объективности (может быть лучше сказать так – наука 
должна быть объективной ровно в той мере, в какой человек может быть 
объективным?) Все ошибки современной науки, перечисленные мною выше, имеют в 
своем основании нежелание признать несовершенство человеческой природы. Ученый 
муж в этом случае уподобляется невротику – он устремляется к "чистоте" и 
"объективности", он хочет видеть в себе только мыслителя, хочет забыть о своей 
человеческой природе, и в результате лишается психологического здоровья: но 
мало того, по иронии судьбы он к тому же становится и плохим мыслителем. 
Воображаемая свобода от ценностей приводит ко все более смутному пониманию 
ценностных стандартов. Если бы ученые "средства" были предельно 
последовательными в своем отрицании цели (на что они не отваживаются, ощущая 
явную нелепость возможных последствий), наука оказалась бы не в состоянии 
отличить важный эксперимент от неважного, второстепенного. Мы могли бы 
рассуждать лишь о большей или меньшей степени технической грамотности 
эксперимента.7 
Самое банальное и самое оригинальное исследование с точки зрения методологии 
могут выглядеть одинаково "хорошими", одинаково "добротными". На практике мы, 
разумеется, вряд ли поставим их на одну доску, но лишь потому, что при оценке 
научных исследований мы все же используем не только методологические критерии и 
инструментальные стандарты. Мы редко ошибаемся столь вопиющим образом, и 
все-таки мы можем ошибаться. Пролистайте первый попавшийся вам под руку научный 
журнал, и я думаю, что вы согласитесь со мной – нестоящее дело не заслуживает 
хорошего исполнения. 
Если бы наука представляла собой просто свод правил и процедур, то чем бы она 
отличалась от шахмат, или от алхимии, от зубоврачебного дела, от науки о 
дамских зонтиках?8 



Глава