Били ногами в месиво из того, что было минуту назад лицом. Из черепа, 
смятого, как спущенный мяч, ползло нечто студнеобразное. Торчала выломанная 
ключица.
    С безмерной, уже завинтившейся в спираль высоты в последний раз оглянулся, 
увидел три серые тени над распластанным телом, пронзился болью — отчаянно 
извернувшись, оттолкнувшись от чего-то — рванулся вниз...
    Наверное, их привел в ужас мой судорожный подъем. Нашли меня не в 
палисаднике, где остались кровавые следы, а у дома, у самой двери. Вряд ли 
кто-либо подтащил, было поздно.
    Д-р. Павлов.—   В   сознание  Антон  пришел   на   второй неделе, в 
больнице. Я сидел рядом. Открыть глаза он
    259
    не мог, но узнал меня. Первые слова: «Не надо, сам... Я тебя прошу... 
только...» Пошел на поправку стремительно.
    Публикатор.— Было ли расследование?..
    Д-р Павлов.— Нам все и так было ясно. Антон не хотел никакого суда, 
никакого... «Суд уже состоялся». Я был настроен иначе, пришлось смириться.
    Публикатор.—   Оргаев?..
    Д-р Павлов.— На следующий день после нападения укатил в командировку, в 
Италию.
    После выписки я старался по возможности не оставлять Тоника, временами у 
него жил. Но иногда он просил дать ему побыть в уединении.
    В один из таких моментов и прозвучал «первый звонок». В кресле за 
письменным столом Антон потерял сознание и просидел так, наверное, около суток, 
пока не явился я.
    В машине, по дороге в больницу, пытался что-то говорить, но речь была 
неразборчива, руки и ноги плохо слушались. В больнице быстро пришел в себя и 
убежал.
    Через неопределенные промежутки времени «звонки» начали повторяться: то 
кратковременный паралич, то опять потеря сознания, то слепота. Наконец, 
уговорил его обследоваться у Жени Гасилина, нашего бывшего сокурсника, 
профессора нейрохирургии. Женя, спасибо ему, не стал темнить, выложил снимки. 
Посттравматическая аневризма внутренней мозговой артерии. Постепенное 
истончение стенки. Прорыв — в любой миг. Неоперабельно. Как-то оттянуть исход 
мог бы только постоянный покой, полнейшее исключение напряжений, фортепиано — 
ни в коем случае. Антон только свистнул, когда услышал эти рекомендации.
    Решил ответить на все скопившиеся письма, у него всегда были непролазные 
долги; принять всех больных, ждущих консультации, написать, вернее, начать 
роман...
    Здесь некоторые из записок последних месяцев. Хронологии нет, чисел он не 
любил.
    260
    Здравствуй, здравствуй, спешу к тебе!..
    Успею ли?.. Сколько смогу?.. Ведь ЭТО еще нужно добыть, выцарапать, ведь 
сокровища — по ту сторону снов...
    Поднялся опять заполночь, чтобы в очередной раз попытаться   выкинуть   на  
бумагу   кое-что   из   варева, кипящего в башке. Будет, конечно, опять только 
кроха, только за хвостик-то и поймаешь последнюю замухрышку,   а   мыслищи,   
которых  такие  табуны   (желто-красные,   лилово-зеленые),   опять,   помахав  
 уздами, ускачут туда, за мрак, за табу... Сколько разговоров с вами, родные, 
ведешь в эти часы, нет, минуты, мгновения... В том и дело, что НАСТОЯЩЕЕ живет 
только в завременном   пространстве,   а   вытащенное   сюда,   на развертку, 
подыхает в конвульсиях, как рыба на суше. Ну а все-таки, все-таки вы понимаете 
меня, милые —. вот ты,  кто  сейчас читает — сейчас, сей  миг ты и чувствуешь 
ТО ЖЕ САМОЕ, передается — вот этим-то моим именно кружением около да вокруг, 
этим ритмом  невысказанности,  промахиванием,  ненахождением - ПОТОМУ ЧТО И У 
ТЕБЯ ТАК, именно так?.. Ведь слова только жалкой  своей  беспомощностью  и 
вскрывают   сущность...
    Я за них не держусь — поэтому-то мне и даются они, слова, но вот как 
схватить-удержать то засонное видение, то завременное чувствование, те гроздья 
откровений, которые... Вот видишь? — оборвалось. Как только начинаешь 
полагаться на слова, как только всерьез, они и показывают кукиши. (Кто-то из 
пациентов доказывал недавно, что «кукиш» якобы французское слово и ударение 
должно быть на последнем слоге: кукИш.)
    Есть на свете бред — честный несчастный больной братец лжи, выблевывающий 
потроха искренности. Есть забредье, страна Истины, первозданная стихия за-бытия,
 откуда выкрадывает свои перлы клептоманка-поэзия. Больше неоткуда, собственно, 
ей воровать. Часто возвращается с пустыми руками, и тогда она — ложь наихудшая, 
пошлость...
    Не будем тревожить заповедники, поговорим... Я УМИРАЮ в смысле «еще живу», 
и ничего ипохондрического в это утверждение не вкладываю. Жить же можно только  
посредством  свершающегося  общения,
    261
    жить и переживать себя... Вот и еще один мой кусочек в бессмертие выскочил, 
даруя и тебе миг утверждения в жизни. Бессмертие — это наше с тобой общее 
пространство, дом наш, и один я туда и не могу, и не хочу...
    Поговорим, поговорим... Прав ли я, что в любом общении, в любом человечьем 
изделии и усилии — бессмертно живет и здравствует, и пере-живает себя только 
одна эта вот голая живая душа, вся как есть, только искренность, летящая к 
искренности, только душа-к-душе без никакого желания как-то там повлиять,