вместе, насколько смог.
    В освободившемся пространстве осталась мутвобеле-сая аура. Отдунув ее 
несколькими энергичными выдохами — она нехотя, как дым трубочный, поползла не в 
ту сторону — и не обращая более внимания на фантом, Эго придвинул к столу 
вращающийся фортепианный стульчик, уселся и принялся читать.
    Осенних строчек ломкий хворост, озноб,  озноб... Горят слова, и рвется 
мысли тетива, и сердце набирает скорость. Лети,  неведомая повесть, в глубины 
памяти стремись, стрелой в полете распрямись, настраивай, как скрипку,  совесть,
 и пусть несовершенный^ не в звуки верует, а в дух,
    и строчка выпорхнет, как птица, и ложь невольная простится...
    Давал зарок,  что никогда
    не напишу воспоминаний,
    не стану продавцом стыда.
    Но есть и праздники признаний,
    не взлом по ордеру, но взгляд,
    каким при вскрытии глядят
    на сердце — может быть, забьется...
    Но это редко удается.
    — О ком же это... Позвольте спросить? — Эго обернулся.
    Кресло было пусто.
    Закат заваливался за крыши; город, не знающий зари, готовился зажечь 
собственную, ущербную. Все на месте было внизу — полувсамделишные деревья, 
попытки газона, встрепанная песочница, кучка ребятишек и пенсионеров, 
общественная собачонка. Уже третий вечер подряд у подъезда с настойчивой 
флегматичностью стояла карета скорой помощи. «Останови-те му-зы-ку!»,— умолял 
чей-то осипший магнитофон.
    Что ж, пора. Свободные полеты в пространстве с этого мига становятся не 
передвижением, а лишь изменением состояния. Еще там, в плену, при переходе с 
восьмой на седьмую ступень ограниченности стало ясно, что время никуда не идет, 
что это мы Бременимся из-за неполноты нашей любвеспособности. Полномерная 
любовь перепрыгивает через время как девочка через скакалочку.
    Эго привстал на цыпочки, потянулся, бросил прощальный взгляд на рукописи — 
с ними уж как-нибудь разберутся — и...
    Психовизор
    Из «Я и Мы» Из «Дневника Эго»
    БАГАЖ
    Фрагмент утерянной записи Разгонка к роману
    Зачеркнутое «я», сию секунду зачеркнутое, похороненное в черновике,— так 
начинаю, как начинают писать мне письма, которые отправляют или не отправляют, 
как начинают все. Было вольнее придумать себе двойника или полудвойника, 
мыслящею вполголоса, не красавца, себе не принадлежащего, так удобнее, но все 
равно нельзя без приправ, так я уже начинал.
    Попроще. Еще раз оглянуться.
    15 000+37+=?
    Это мой багаж, мое уравнение.
    Пятнадцать тысяч — сильно ли вру? — ив какую сторону? — округленное число 
душ, принятых за врачебное время: примерно по тысяче в год, за 15 лет... 
Включая  внезапные  консультации...
    А сколько вос-принял?.. И все ради единственной строчки, которая кого-то 
спасет? Пять-семь слов, не более...
    А спасет вовсе не самая совершенная. Может быть, и вот эта.
    Тридцать семь лет мне сегодня. Разум, говорят люди мудрые, в этом возрасте 
вступает лишь в юношество, политикой заниматься еще нельзя, врачеванием — 
только-только, ибо опыт лишь начинает плодоносить ясновидением, а душа, если 
верить поэтам, уже имеет право на пенсию.
    Цифра 37 интересна некоторыми элегантными совпадениями. По сумме цифр — 
десятка; тройка, семерка, туз — ерунда, но 37 % — критический объем усвоения 
информации любого содержания из любого текста. Как ни старайся, больше не 
получается, меньше — тоже, потому что мозг сам ищет и находит свои 37 %, ни 
больше, ни меньше — нормальное разведение, остальное должно быть водой, фоном. 
37 — излюбленный срок жизни-смерти личностей, творческих* но можно больше и 
можно меньше.
    «п» опубликованных книг. А в голове сколько?
    10
    1. Нос всерьёз
    Когда говорят о физиономике, то обычно произносят имя человека, труды 
которого стали физиономической библией.
    С конца восемнадцатого столетия имя это шокирует мыслящую Европу: 
Иоганн-Гаспар Лафатер, цюрихский пастор, считается основателем подозрительной 
дисциплины, до сих пор не получившей прав гражданства.
    Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклыми глазами, всегда 
экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Уверяли, что женщины, 
завидев его, почему-то начинали усиленно вспоминать о своих домашних 
обязанностях. Возможно, причиной тому была и не внешность, а проповеди, которые 
дышали благочестивым рвением. Одно время он состоял членом общества аскетов.
    Трудно сказать, в какой мере натуре его свойствен был аскетизм, но художник 
в нем жил бесспорно. Он рисовал с детства, почти исключительно портреты, и в 
рисунках всецело следовал своей безграничной впечатлительности: лица, 
понравившиеся ему или поразившие своим уродством, он перерисовывал по многу раз 
в филигранной старинной технике; зрительная память его была великолепна.