почти копии до почти антипода. Я умираю, в ту же секунду умирает еще бессчетное 
количество «я», но зато в тот же миг такое же количество их рождается!.. Нас 
бесконечно много!.. Что значит смерть, если ты сознаешь себя частицей великого 
неуничтожимого Целого?..
    Грандиозную сию кашу никак не удавалось доварить, но я не хотел сдаваться...

    В. Л.
    Зачем вам пишу? Не знаю. Захотелось поговорить, причуда, а у меня правило: 
ни от одной из причуд не отказываться, так что уж потерпите.
    Видели ли вы когда-нибудь Любопытного?
    Мне 79 лет. Не очень почтенный старец. Не отпустил бороды. Стригу 
по-спортивному свои два с половиной волоса. Не сгибаюсь. Это очень просто: сон 
без подушки, два-три упражнения ежедневно, воображая, что поднимаешься по 
канату, заброшенному в бесконечность.
    Не получаю пенсии, чтобы поменьше есть и побольше работать. Работаю, чтобы 
не участвовать в общественной старости. Для этого же запретил себе погружаться 
в былое и думы. Видели ли вы когда-нибудь старичка, порхающего как мотылек?
    363
    Я почтальон. Разношу телеграммы и бандероли, порхаю со своей палочкой, 
благо один любимый сустав еще не отказывает. Обожаю сломанные лифты. А раньше я 
был, кажется, кем-то вроде вас, не помню точно, забыл.
    На что ни посмотрю, все интересно и все смешно. «Впал в детство», — 
подумали вы. Может быть. Ничего не знаю. Ничего нет, кроме незначительной 
практики собственного существования. Кому это нужно? Мне меньше всех. Маленький 
опыт внимательного бесстрашия, может быть, что-то значит, но не знаю еще, что 
ждет меня за порогом, что же там такое, за этой замочной скважиной. Может быть, 
тоже смешно.
    Я давно уже потерял границу между ближним и дальним. Меня, кажется, кое-кто 
любит, я люблю почти всех, вы догадываетесь, как это утомительно. И я все-таки 
не такой болван, чтобы не понимать, что вечная жизнь в этом совершеннейшем из 
миров была бы пыткой, достойной Нобелевской премии по садизму. Глупое 
любопытство: «а что здесь еще покажут?» — мешает уволиться. (Да вдруг окажется, 
что только в запас.)
    Что еще вам сообщить? Личная старость — прелестный возраст. Удивительная 
свобода. Если сохраняешь воображение, можно все себе позволять. Чем больше 
немощей и болезней, тем скорее пройдут. Совсем близко предел Тишины. Это и 
всегда было близко, только отворачивался. Ну а теперь поворачивают: хватит, 
хватит валять дурака.
    Кстати, простите за любопытство — верны ли слухи, что вы померли?
    В любом случае эти позывные вас ни к чему не обязывают. (.)
    Поздним вечером,
    чаще всего поздним вечером, где-нибудь в перелеске,
    подальше от запаха человечьего, или где-нибудь на берегу,
    где с тобой мы бывали, а ветер приметы стер, я развожу костер. Письма 
старые жгу.
    Старые письма, открытки старые с чудесами чистописания, словно мумии 
сухопарые рассыпаются от касания.
    364
    Письма старые, старые письма,
    они старыми были, когда и не родились мы.
    Да и много ли времени нужно, скажи на милость,
    чтобы дерево высохло и надломилось,
    чтобы взять да и постареть,
    а потом...
    Старые письма, как люди старые, одеваются по-осеннему. Старые письма, как 
песни старые, забываются, но не всеми.
    Письма старые жгу.
    Как много их.
    Я сначала сижу,
    не трогая,
    жду,
    не двигаясь, не выплескивая из рюкзака.
    Я костер развожу
    сперва мысленно,
    чтобы не заплясала рука...
    Но пойми же, чудак, нету смысла хранить старые, совсем старые письма. Для 
чего им лежать? Кто-то вынет, полюбопытствует и опять
    в ящик затиснет... Да и много ли проку, скажи на милость,
    от прапрадедушкиного письма? Кое-где даже правописание устарело весьма. 
Сплошняки пожелтелых пролежней.
    Ежели истрепаться
    вот так, до истаивания мозговой резьбы, обнаружатся отпечатки пальцев
    судьбы...
    Ну пора. Спички взял?.. Заодно закурим. Этот способ кремации малооригинален,
 зато
    культурен.
    Тихо, весело, славно горят листочки, как щенята друг с дружкой лижутся, 
покойникам не чета — видно, письма затем и пишутся,
    365
    чтобы их не читать,