По закорючкам и завиткам судили о таких больших и туманных вещах, как 
фантазия и воля, и, конечно, предсказывали судьбу, давали советы по части 
семейного бытоустройства. В лучшем своем виде это был и есть увлекательный 
психологический спорт, рискованное искусство энтузиастов, дух которого как 
нельзя лучше передан героиней «Успеха» Фейхтвангера.
    Постепенно в сырой массе домыслов, противоречий и откровенной чепухи 
откладывались и солидные наблюдения и некоторые трезвые умозаключения. 
Сопоставляли почерки и биографии, и некоторые параллели не могли не привлечь 
внимания.
    Еще римский историк Светоний заметил, что император Август, отличавшийся 
скупостью, «писал слова, ставя буквы тесно одна к другой, и приписывал еще под 
строками». Юноша, преувеличенно ярко одевавшийся, всячески пускавший пыль в 
глаза, имел и вычурный почерк; когда эта склонность прошла, почерк упростился — 
подобных случаев было сколько угодно.
    
    Обратили внимание, что если человек с завязанными глазами пишет на 
вертикальной доске, то при повышенном настроении строка уходит вверх, при 
подавленном — вниз. Почерк молодой женщины, разошедшейся с мужем и потрясенной 
этим разрывом, в течение месяца из сильно косого превратился в совершенно 
прямой; когда же через несколько лет состоялось   примирение,   почерк   снова  
 стал  наклонным.
    Нельзя было не заметить сильных отклонений в почерке некоторых 
душевнобольных, и в нескольких случаях графологи сумели предсказать психическое 
заболевание за год-другой до его открытого проявления. Русские графологи 
обратили внимание, что почерк Есенина в последние годы жизни, омраченные 
алкоголизмом и душевным распадом, из совершенно связного превратился в 
изолированный, в котором каждая буква жила как бы своей собственной жизнью.
    Интриговало многих так называемое аркадическое письмо, в котором много дуг 
и соединений вверху букв и мало внизу («ш» пишется, как «т»); такой почерк, как 
уверяли графологи, свойствен человеку, заинтересованному преимущественно в 
форме, во внешнем эффекте, и будто бы часто встречается у людей 
актерски-авантюристического склада.
    Ни одно из соотношений почерка и характера, на которых настаивают графологи,
 конечно, не достоверно в полном смысле этого слова. Однако среди них можно 
выделить ряд таких, которые кажутся по крайней мере естественными. Некоторые из 
этих соотношений вполне прозрачны и даже туповаты в своей логичности; в других 
угадывается явственно или смутно какая-то общая компонента, некий двигательный 
тонус-стиль, могущий проявиться в различных деятель-ностях...
    Что можно, например, возразить по поводу того, что крупное размашистое 
письмо свидетельствует об энергии, стремлении к успеху, общительности, 
непринужденности? Или против того, что сжатый, стесненный почерк есть знак 
расчетливости, сдержанности, осмотрительности?
    Совершенно понятно, почему степень геометрической выдержанности письма 
(ровность линий и величины букв, равномерность интервалов и т. п.) отражает 
общее психоволевое развитие, выдержку и трудоспособность — это просто одно из 
проявлений названных качеств. Преобладание округлых и волнистых линий, которое 
часто бывает в письме синтонных пикников, соответствует всей их моторике и 
жизненному тонус-стилю, и было бы просто странно, если бы Бисмарк и Кромвель 
имели почерк не крупноугловатый, словно составленный из толстых железных 
прутьев, а женски-круглый, бисерно-фигурный.
    Точно так же без всякой интуиции ясно, что различные преувеличения и 
украшения в письме должны как-то соответствовать стремлению человека к 
выявлению своей личности, к отклонению от стереотипности.
    Чем характернее почерк, чем больше в нем индивидуальности, «физиономии», 
тем больше вероятности ожидать соответственных свойств и от пишущего. Но, 
конечно, гораздо труднее сказать, присущи ли ему эти свойства искони, или он их 
себе приделывает, культивирует, — подлинна оригинальность или наносна. Весьма 
вычурный почерк часто имеют люди недалекие, мелко-тщеславные. Очень часты 
причудливости в почерке душевнобольных, глубоких психопатов; у эпилептиков в 
письме нередко видна чрезмерная аккуратность, выписаниость каждой линии, каждой 
буквы.
    Когда нажим густ, жирен, есть основания предполагать в пишущем физическую 
силу, развитость чувственных влечений, энергию побуждений. Когда он слаб и 
неровен, можно догадываться о неуверенности, нерешительности. Неровность, 
импульсивность нажима, букв, строк, разнотипность наклона наводит на мысль о 
порывистости, впечатлительности, неуравновешенности, внутренней 
противоречивости. Вполне естественно, что люди сообразительные, энергичные, 
предприимчивые имеют почерк беглый и связный, и нет ничего удивительного, если 
почерк мечтателя разорван.
    Если сильный наклон свидетельствует о неустойчивости, то прямой почерк 
скорее будет говорить о сдержанности, замкнутости, выносливости (по некоторым 
интерпретациям — о честолюбии). По наклону влево — явно наперекор обычному 
стереотипу — можно заподозрить претенциозность, упрямство, усиленное 
самоутверждение.
    Все это понятно без особых натяжек. Но вот когда начинаются такие тонкости, 
как определение «открытости» и «закрытости» гласных: целиком закрытое «о» будто 
бы свидетельствует о замкнутости, открытое сверху — о доверчивости  и 
деликатности, открытое снизу — о лживости, — я начинаю морщиться. Когда 
утверждается, что штрихи, загибающиеся вниз, против движения письма, означают 
эгоистичность, я тихо посмеиваюсь. Я еще могу с грехом пополам понять, почему