Шизотимическое повествование туманно или, напротив, чеканно-четко, детали 
расплывчаты или болезненно пронзительны, как лучи в темноте; ритм подчеркнут 
или разорван; композиция, самоцельная оригинальность выступают на первый план, 
общий принцип связывает все. И вдруг разрыв, парадокс...
    Чрезвычайно заманчиво проследить радикалы «шизо» и «цикло» в искусстве. 
Частично, кавалерийским наскоком сделал это сам Кречмер, заметив, что 
писатели-циклотимики — это преимущественно реалисты и юмористы (Бальзак, Золя, 
Рабле), а романтизм, патетика, моральное проповедничество — родовая вотчина 
шизотимиков (Шиллер, Руссо). Но здесь психологу надо быть особенно осторожным, 
чтобы не впасть в разновидность профессионального кретинизма,— ведь всех 
деятелей искусства можно расклассифицировать и по размеру ботинок.
    Циклотимик вносит в свое искусство много свежести и естественности, 
красочность и динамизм, острую занимательность и мягкую лирическую интимность. 
У шизотимика — тонкость и стильность, изысканность и причудливая фантазия 
(назову только Чюрлениса). В искусстве шизотимиков преобладают поиски формы. 
Для циклотимиков она редко бывает проблемой, зато они жадно охотятся за 
сюжетами. Циклотимик плодовит и разносторонен, шизотимик фанатичен и 
парадоксален. Талант одного — делать чужое знакомым, другого — знакомое чужим. 
Один — гений ожидаемого, другой — неожиданного.
    А как с юмором? С юмором, в котором так непостижимо сталкиваются и 
ожидаемое и неожиданное?
    Кальвин против Рабле... Стремление снижать напряжение, «заземляться», 
оздоровляющий смех, апофеоз материально-телесного — это, конечно, 
циклотимическое. Односторонне серьезные люди, «агеласты», как и ипохондрики 
(что часто совпадает), относятся в основном к шизотимному полюсу, и самое 
трагическое в болезни Гоголя заключалось, быть может, в утрате юмора... Однако 
шизотимику созвучны и тончайшая ирония, и парадоксальное остроумие в духе 
Бернарда Шоу, и свифтовская сатирическая язвительность. Есть анекдоты шизоидные 
и циклоидные. А меньше всего юмора, кажется, у эпитимиков.
    Не будем же утомительно перечислять имена, избежим риска натяжек, не станем 
вдаваться в причины того, почему XX век дал такой взрыв ши-зотимности в 
искусстве, взрыв, проделавший столь гигантскую разрушительно-созидательную 
работу. Эти причины, конечно, многосложно социальны, но ведь общество выбирает 
из психогенофонда. Цикло-ради-кал, достигший в XIX веке своей эстетической 
вершины, конечно, не исчез, но был надолго оттеснен от пределов модного спроса. 
Теперь, думается, нужно ждать  большой  волны    циклотимного   Возрождения.
    Видимо, многое можно объяснить различной доступностью диклотимной и 
шизотнмной психики внушениям, а через это и отношение к традициям и стереотипам,
 которые суть не что иное, как общественные внушения. Циклотимик более   
внушаем, шизотимик более самовнушаем; прямым внушениям его психика 
сопротивляется сильнее, но зато более доступна косвенным. (О внушении подробнее 
дальше.) Внушаемость циклотимика широка, шизотимика — узка; отсюда у шизотимика 
экстремизм, крайности отрицания и утверждения, а у циклотимика преобладает 
умеренное, уравновешивающее, гармонизирующее начало. (Не круглые ли носы у 
либеральных оппортунистов?)
    Легко подпадая под внушения, циклотимик легко и освобождается от них, ибо 
доступен все новым и новым; мо и прежние действенны: он не порывает со старым, 
а пластично отходит, вернее, его полегоньку относит. По отношению к стереотипу 
он выступает более всего как умелый и любовный хранитель, поддерживающий его 
естественную жизнь, то есть необходимое движение; ему не изменяет интуитивное 
чувство меры.
    
    Шизотимик же в силу малой внушаемости обычно более независим и 
самостоятелен. Это разрушитель стереотипа, но также и создатель его и 
строжайший приверженец. Если уж он подпал под внушение, дело принимает 
безнадежный оборот: принятому или созданному им самим стереотипу он следует до 
конца, до момента, пока не сожжет то, чему поклонялся, и не поклонится тому, 
что сжигал.
    Наблюдая за отношениями циклотимиков и шизотимиков в обыденной жизни, часто 
задаешься вопросом: прав ли Кречмер, полагавший, что «оба сорта людей плохо 
понимают друг друга?». Да, так бывает часто, и думаю, можно не объяснять почему.
 Особенно при первом контакте.
    Где-то мне встретилось выражение: «человек кошачьего типа». Ах вот где: так 
назвал самого себя Грей Уолтер, блестящий английский нейрофизиолог, автор 
прекрасной книги «Живой мозг», недавно у нас переведенной.
    «Я человек кошачьего типа» — это значит: не люблю фамильярности, хожу сам 
по себе, терпелив, но капризен, отличаюсь постоянством привычек, но неожидан. 
Кошки — это, бесспорно, шизоиды, хотя и среди них есть свои циклотимики. Ну 
конечно, с чего бы это кошкам и собакам хорошо понимать друг друга? (А циклоид 
— это, разумеется, собачий тип.)
    Нередко, однако, оказывается, что циклотимик и шизотимик сходятся в 
дружеской или супружеской паре. Когда так происходит, союз оказывается обычно 
на удивление прочным (опять вспоминаются Дон-Кихот и Санчо Панса). Тут уж, 
очевидно, срабатывает принцип дополнительности. Кому и приспособиться к 
шизотимику, если не циклотимику, гибкому и синтонному?
    Если уж кошка с собакой сошлись характерами, то дружба эта трогательнее и 
прочнее, чем дружба двух псов или двух котов (последнее возможно ли?). Но что 
возобладает, притяжение или отталкивание, предсказать трудно, так же как трудно 
предвидеть, кто окажется ведущим, а кто ведомым. Казалось бы, шизотимик, менее 
внушаемый, более самостоятельный, должен быть лидером. Так оно часто и выходит,