прошения за исключенных... Огромная переписка. Хлопоты по организации съездов, 
обществ, изданий... Светила-коллеги, ученики, почти каждый из которых стал 
родоначальником нового направления... Научные работы — немногочисленные, но 
каждая — слиток наблюдений и мыслей... Изредка на измятых бумажках — плохие 
стихи... В прозе событий жило нарастающее напряжение, гонка замыслов, спешка 
духа. Никто не знал, когда он спит и отдыхает, наверное, он и сам об этом не 
знал.
    Скорее всего отдыхом были часы, которые он проводил среди больных, в 
палатах, за разговорами и шутками, игрой в шахматы, на бильярде... Легкое время 
неформального общения, психиатр знает, какое это тяжелое и драгоценное время, 
сколько в нем добывается исследовательских и лечебных жемчужин.
    Для Корсакова само собой разумелось, что изучить и понять душевнобольного 
можно только сразу с двух сторон.
    Одна — извне: объективное наблюдение, сравнение, анализ и обобщение. Другая 
— изнутри: воплотиться в больного, вчувствоваться, вжиться, стать им, насколько 
возможно... Сохранилась легенда, будто в эти часы Корсаков надевал вместо 
халата больничную пижаму, пока не додумался, что лучше всего разрешить больным 
жить в клинике в их собственной одежде. Он снял с окон решетки, сдал в музей 
смирительные рубашки, а затем открыл ч дверные замки. Эра психофармакологии 
была еще далека, но не было ни одного случая, когда бы он словом и взглядом без 
малейшего нажима или заискивания не сумел успокоить самого буйного и утешить 
самого тоскливого. Сергея Сергеевича звали, когда, казалось, уже ничего нельзя 
было сделать. Служителей он подбирал самолично и строго, и тон клиники был его 
тоном. Вся система называлась моральным влиянием.
    Его боготворили, он знал об этом и с трезвой легкостью одолевал испытание. 
Авторитет без авторитарности... Странный случай, кажется, у него не было 
завистников и не было врагов, кроме администрации университета, косившейся на 
либерального профессора. Но и это, судя по документам, были враги только по 
позиции, а не личные: видимо, его обаяние имело силу, близкую к абсолюту. Это 
был гений компромиссов, не знавший ни одного компромисса с собой, фанатик 
борьбы с фанатизмом. Совершенно непонятно, каким образом ему удавалось 
выстраивать иерархию больших и малых дел, ничего не упуская.
    «...Другое тяжелое положение его бывает тогда, когда, например, при встрече 
с кем-нибудь ему напоминают о вчерашнем горячем споре, который он сам же вел; 
он решительно не помнит, что это такое, зачем этот вопрос. Но, зная слабость 
своей памяти, он старается как-нибудь устроить, чтобы тот, кто говорит ему, сам 
высказал, в чем дело. Он отвечает общим местом и ставит сам вопрос, и 
мало-помалу ему вспоминается вчерашний спор, хотя не рельефно, не образно, но 
так, что он может продолжать разговор на ту же тему, не высказывая противоречия 
с тем, что вчера говорил. Однако в его собственной голове постоянно копошится 
вопрос: «Да то ли это, что я вчера говорил? Может быть, я вчера говорил 
совершенно противоположное?» Но, как говорит больной, все его знакомые уверяют 
его, что он не ошибся, что он последователен, что он говорит, всегда держась 
одних и тех же принципов, и противоречия в его словах нет. Это соответствие его 
слов и догадливость удивляют самого больного; он говорит, что почти ежеминутно 
бывает в таком положении, что думает: «Ну, черт возьми, теперь совсем попался, 
решительно не помню, о чем тут разговор», и все-таки мало-помалу дело ему 
выяснится и он скажет то, что следует. Это дает ему некоторую уверенность, и 
потому за последнее время, хотя мало помнит, он все-таки стал общительнее и не 
стал бояться встречаться с людьми...»
    Я позволил себе произвести небольшой эксперимент. Вы только что прочли 
вторую часть отрывка из книги Корсакова, которым начата эта подглавка, но затем 
она была перебита биографическим экскурсом. Теперь спрашивается: хорошо ли вы 
помните, о ком и о чем шла речь в первой части отрывка? «Это был адвокат, 
который...»?
    Вот и «интерференция» — перебивание одного материала памяти другим, 
нормальный обыденный аналог нарушения памяти, открытого Корсаковым.
    Адвокат, о котором шла речь в отрывке, являл собой один из самых легких 
случаев корсаковской болезни, доказывающий, насколько относительна роль памяти 
для ума. Из описания видно, что запоминание и вспоминание — вещи разные и что 
существует подсознательная, безотчетная память — она и обеспечивала адвокату  
«соответствие  слов  и  догадливость».
    Больные, которых изучал Корсаков, были в основном алкоголиками. Но вскоре 
выяснилось, что сходные картины возникают и при иных отравлениях мозга, после 
травм, при сосудистых и многих других заболеваниях. Даже в самых тяжелых 
случаях наиболее поразительно то, что психиатры называют внешней 
упорядоченностью. Вы можете познакомиться с больным и вести беседу на высшем 
уровне, к обоюдному удовольствию, и все будет связно, логично. Только некий 
минимум времени выявит грубую поломку психического механизма.
    С одним из таких больных Корсаков несколько раз играл в шахматы. Больной 
был сильным шахматистом и обыкновенно выигрывал. Но если больному случалось во 
время игры отойти от стола, он уже не подходил обратно, а если возвращался, то 
садился за игру заново. Он здоровался с партнером и нередко в точности повторял 
те самые фразы, которые произносил в начале игры. Его несколько удивляло, 
почему фигуры уже расставлены, но он охотно соглашался продолжить игру из этой 
позиции. И Корсаков поражался, насколько последовательным и логичным было его 
игровое мышление. Ведь для шахмат необходима сложная работа памяти. Нужно 
удерживать в уме расстановку фигур на доске, свои намерения и предполагаемые 
намерения противника. Кроме того, нужно, конечно, помнить и правила игры, и 
наиболее существенные из тех ситуаций, что встречались в предыдущем опыте игр.