чего он требовал от себя и других, — это полной отдачи. Он не представлял себе, 
как можно жить без отдачи, у него самого это происходило непринужденно.
    Что же произошло? Почему в это утро здоровый, сорокашестилетний мужчина в 
первый раз ощутил, что  в нем что-то погасло?
    Никогда до сих пор он не откладывал исполнения начатого и задуманного. Еще 
не было случая, когда он не чувствовал себя хозяином положения. Он мог 
сомневаться в своих выводах, в постановке проблем и их разрешимости, но не смел 
сомневаться в себе, как не смеет сомневаться боксер перед выходом на поединок. 
(«Я могу не суметь? Это смешно. Непредставимо».) Он не умел не уметь.
    Доклад, уже подготовленный, не был сделан.
    Как естественное избавление, как нарастающее влечение, заставляющее забыть 
обо всем, как рефлекс — бегство в небытие...
    Успели. «Не нужно об этом».
    Пассивное подчинение.
    Запись  в сестринском дневнике:  «Строгий  надзор».
    «Меланхолия, — писал один старый психиатр,— это такое состояние души, при 
котором человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для 
него событий...»
    ...В поисках причины болезни врач придирчиво обозревает весь жизненный 
путь; не найдя опоры для диагностики, подходит к последним нескольким месяцам, 
предшествовавшим катастрофе.
    Были некоторые волнения: переезд в другой город по рабочим делам, потом 
выезд обратно из-за ухудшения здоровья жены: ей не подошел климат. Ему там тоже 
было не очень по себе. Но ничего сверхобычного, все это жизненно, ординарно. 
Это могло быть только щелчком, камешком.
    Изнутри? В каких-то инструкциях, генов, содержащих регламент мозговой химии,
 допущен просчет и мина, подложенная в мозг, взорвалась?
    Строго говоря, антидепрессант лишь помог времени, обычно рано или поздно 
возвращающему таких больных к жизни. Маятник не может быть бесконечно в одном 
положении, слышите, не может!.. Но сколько ждать? Кто установил срок наказания? 
А если он неисправимо испортился?.. Вдруг год, вдруг пять, вдруг всю жизнь? 
Рано или поздно... А если1 слишком поздно? Как раз им-то, депрессивным, труднее 
всего дождаться этого возвращения: бездна Ада застилает будущее черной 
бесконечностью. Так погиб, покончив с собой, замечательный физик, ученый с 
блестящим критическим умом, Поль Эренфест. И мой больной, конечно, знал это и 
теперь понимал лучше меня.
    Это было спасение и потому, что слишком длительная задержка в клинике 
означала гласность. Как смешно это и страшно — бояться, что на тебя будут 
коситься. Поймите: здесь находятся совершенно разные люди, как в жизни все 
совершенно разные! Здесь и те, чей разум глубоко помрачен; и люди вполне 
разумные, но переутомленные или потрясенные; здесь н те, кто попал в лапы 
наркотиков, и ослабленные телесным недугом, и те, кого завели в тупик 
обстоятельства или заблуждения; здесь и заурядные, и талантливые. Здесь 
лечились Есенин и Врубель, и в этом нет ни позора для них, ни особой чести для 
клиники.
    «Фон настроения снижен.. »
    Как просто было бы, если бы существовал только один вид депрессии — скажем, 
этот классический, с заторможенностью действий, решений и мыслей, с изменением 
всех телесных функций, заставляющих думать о каком-то глобальном гормональном 
сдвиге, может быть, каком-то   атавистическом   возвращении   зимней   спячки, 
только спит один Рай.
    Но нет, реальность депрессии — это бесконечные адские переливы в 
пространстве и времени, сумбурные, переменчивые сочетания мук. Вот депрессия 
возбужденная, мятущаяся, тревожная — ни минуты покоя, сплошное движение. Вот 
раздражительно-ворчливая, граничащая с обыкновенным занудством. Вот 
депрессивный Ад, облекающийся в массу мучительных телесных ощущений. Потеря 
чувства «я», болезненное психическое бесчувствие. Только бессонница, упорнейшая 
бессонница с фиксацией на ней как на главной причине. Наоборот, бесконечная 
сонливость, слабость и вялость. Состояния, похожие на маниакальные, с 
бесконечной говорливостью и эксцентричными поступками, и, однако, это тоже 
депрессии. Тусклые, матовые, беспросветно монотонные, накрапывающие серым 
дождичком однообразных жалоб. Имеющие вид нерегулярных запоев. Депрессия 
обманчиво общительная, обаятельная, прозрачно-светлая — самая страшная, самая 
чреватая самоубийством. А сколько путей загоняет сюда извне?
    Здесь Ад питается творческим кризисом. Обстоятельства, обстоятельства... 
Как много их наслаивается, как тягостно и неразрешимо сгущаются они над 
воспаленным Адом, и с какой легкостью расправляется с ними Рай!
    — Ну как?
    — Абсолютно нормальное и хорошее состояние!
    Вопрос был излишен: входя в отделение, я уже слышал его взлетевший голос, 
видел блеск глаз и изменившуюся осанку. К утреннему обходу он уже успевал 
поработать; для этого ему были нужны перо и бумага.
    Если бы уметь рассчитать точно, если бы математически вычислить оптимальное 
наложение кривой химической поддержки и собственного тонуса. Так много 
неучитываемых влияний. Одно из них — сами эти спасительные драже: ведь я не 
могу предвидеть, что они сделают, наложатся ли удачно и погасят качку или 
просто сдвинут и перепутают?
    Он не верит в новое падение, не верит изнутри: праздничный напор Рая 
вытесняет эту возможность из его ума, как тусклую абстракцию, — это неодолимая 
эмоциональная    иллюзия    вечности    наличного.