сумасшедшими, чем виновными в чем-нибудь. Но до чего высоко нужно ставить 
собственное мнение, чтобы решиться сжечь человека живьем...»
Психотропный театр
В эпоху позднего Возрождения у лекарей взыграло воображение. В моду вошли 
врачебные инсценировки, психиатрические спектакли. Силами нанятых за недорогую 
плату актеров разыгрывались написанные к случаю лечебные пьесы — комедии, 
трагедии, мелодрамы, где

КУ-КУ
126
фигурировали ангелы, привидения, черти, судьи, палачи, эшафоты, дикие звери и 
прочие, обычные в те времена, персонажи и атрибуты бреда больных.
Спектакли должны были убеждать пациентов, сидевших перед сценой в кандалах или 
смирительных рубашках, в ложности их убеждений, в нелепости бреда.
Результат получался, как правило, противоположный и более того: театральное 
действо оказывалось подчас настолько увлекательным, что с ума сходили и многие 
врачи, актеры и надзиратели.
Локтор-освоводитель
Первый прорыв к далекому будущему, к еще и доныне несуществующей гуманной 
психиатрии был совершен в восемнадцатом веке во Франции.
Пинель, грузный рыжебородый человек с глазами усталой собаки, всю жизнь 
проработал главным врачом в предместье Парижа Бисетре, в огромной тюрьме, где 
вперемешку с преступниками, бродягами и проститутками жили в заточении многие 
душевнобольные.
Первое, что Пинелю с превеликим трудом удалось для них сделать, — создать 
отделение, где люди больные были отъединены от злодеев и шлюх и могли получать 
пищу и уход без ограблений, избиений и издевательств.
Увидев, с какой благодарностью многие из пациентов восприняли это нововведение, 
как сразу многим из них стало лучше, Пинель решил пойти дальше: снять с них 
цепи и кандалы, а тем, кто находится во вменяемом состоянии, разрешать выходить 
из отделения в город или совсем покинуть тюрьму.
О своих намерениях Пинель объявил руководителям города. Один из них, 
организатор революционных трибуналов Кутон, собственною персоной явился в 
Бисетр.

Г/1 А Ъ А   \.   TJOAET НАД ГНЕЗДОМ СТАГУШКИ
127
После посещения психиатрического отделения Кутон сказал Пинелю: «Сам ты, видно, 
помешанный, если собираешься спустить с них цепи. Ты и будешь первой жертвой 
своего сумасшествия, помяни мое слово».
Пинеля это не остановило.
Первый больной, освобожденный от кандалов, воскликнул, увидев солнце: «Как 
хорошо! Как давно я не видел его!..» Это был английский офицер, просидевший на 
цепи сорок лет и забывший свое имя. Второй — писатель, до такой степени 
одичавший, что при освобождении отбивался от Пинеля и его помощников, — через 
несколько недель был отпущен домой здоровым.
Третий — силач огромного роста по кличке Кувалда, бывший кузнец, проведший в 
Бисетре десяток лет, вскоре был сделан служителем в отделении и впоследствии 
спас Пинелю жизнь, когда на улице возбужденная, злобная толпа дикой черни 
окружила знаменитого доктора с криками: «На фонарь его!»
Никакого преступления ему не вменялось, просто Пи-нель был белой вороной, был 
слишком добр, революционный народ этого не прощает. Кутон оказался навыворот 
прав, и если бы не Кувалда...
<сИ ныне я, холоп твой, в уме исцелился,,3*
«Палату номер шесть» весь прошедший век справедливо считали символом русской 
жизни. Она и сейчас им остается, только неимоверно возрос масштаб. Психиатрия у 
нас развивалась как всюду, но не совсем...
К психбольным в России по народной традиции относились мягче и терпимее, чем на 
Западе: на кострах не жгли, чтили блаженных юродивых, видели в них одержимых не 
сатаною, а Богом; буйненьких отправляли в монастыри, где лечили молитвами, 
постом и трудом.

КУ-КУ
12?
Сохранилось письмо одного больного царю Алексею Михайловичу, тишайшему папе 
Петра Великого:
«Царю-государю... бьет челом холоп твой, ка-шинец Якутка Федоров. В прошлом, 
государь, я, холоп твой, в уме порушился, и велено меня отдать в Клобуковский 
монастырь... И ныне я, холоп твой, сидя под началом, в уме исцелился. Вели меня,
 государь, ис-под начала освободить...»
Первая русская психушка была запроектирована указом Петра Третьего: «Безумных 
не в монастыри определять, а построить на то нарочитый дом».
Где был построен первый такой нарочитый дом и кто в нем начальствовал, мне пока 
выяснить не удалось.
Начальство у нас — это другой народ, другая его ипостась. В дурдомах наших 
обстановка была и остается как в лучших домах Европы: тюряжной, да и похлеще.
Смирительные рубашки, веревки, цепи и кандалы — все это было совсем недавно, 
как и надзиратели типа чеховского Никиты, которых и я застал в бытность врачом 
буйного отделения больницы имени Кащенко. Новыми поколениями и сейчас работают, 
и не только там.