Ивак высказался, что надо еще подпалить и хвост, только вот спички 
кончились. Кто-то протянул спички, Ивак принял. Я, подошедший чуть позже, в 
этот момент почувствовал прилив крови к лицу - прилив и отлив...
        «Если схватить кошку и убежать, он догонит, я быстро задыхаюсь, а не 
догонит, так встретит потом... Если драться, побьет. Если вдруг чудо и побью я, 
то меня обработает кто-нибудь из его киксов, скорее всего Колька Крокодил или 
Валька Череп, у него финка, судимость...»
        Вдруг, откуда ни возьмись, подступает Клячко, лунно бледный, с мигающим 
левым глазом.
        - Ты что... ты зачем...
        Ивак, не глядя, отодвигает его мощным плечом.
        И вдруг Кляча его в плечо слабо бьет... не бьет даже, а тыкает, но 
тыкает как-то так, что спички из руки Ивака падают и рассыпаются. Кляча стоит, 
мигает. Трясется, как в предсмертном ознобе... В тот миг я его предал...
        - С-со-бе-р-ри, - лениво выцеживает Ивак, взглядом указывая на 
рассыпавшиеся спички.
        - He соберу, - взглядом отвечает Клячко и перестает мигать. Почему-то 
перестает...
        Ивак на четыре года старше и на 20 кэгэ тяжелее. Смотрит на Клячко 
понимающе сверху вниз. Ухмыляется одной стороной морды. Ставит одну ногу чуть 
на носок. Сценически медлит. Небрежно смазывает Клячко по лицу, но...
        Тут, очевидно, получилась иллюзия - Ивак как бы смазал, но и не смазал 
- ибо - трик-трак!- невесть откуда взявшимся профессорским прямым слева Клячко 
пускает ему из носу красную ленточку и академическим хуком справа сбивает с ног.
 Четко, грамотно, как на уроке. Но на этот раз никто, в том числе и я, своим 
глазам не поверил.
        Ивак поднимается с изумленным рычанием. Ивак делает шаг вперед, его 
рука начинает движение, и кадр в точности повторяется... Ивак поднимается опять,
 уже тяжело... как бы бьет - и еще раз - трак-тарарак! - то же самое в 
неоклассическом варианте: хук в нос слева, прямой в зубы справа и еще четверть 
хука в челюсть, вдогон. Нокаут.
        Ивак уползает, окровавленный и посрамленный. Убегает наконец и что-то 
сообразившая кошка. Но...
        Вот она, непригодность для жизни! - с Клячко сделалось что-то 
невообразимое, он сам тут же и уничтожил плоды великой победы, создавшей ему 
Суперстатус!!..
        Ивак-то уполз, а Кляча упал на землю. Кляча зарыдал и завыл благим 
матом, забился в судороге - короче, с ним сделалась истерика - хуже того, его 
тут же стошнило, вывернуло наизнанку, чуть не подавился блевотиной...
        Вокруг сразу опустело, все потеряли интерес... Мы с подоспевшим Яськой 
насилу дотащили Клячко домой: у него подкашивались ноги, он бредил, уверял, что 
теперь должен улететь. «Куда?» - «В Тибет... В Тибет... Все равно...»
        Недели две провалялся с высоченной температурой...
        Мы ждали расправы, но Иваков исчез. Исчез навсегда.
        
       Маэстро заединичья
        
        Вовка Ермилин был старше меня года на два. В наш класс попал в 
результате второгодничества. Белобрысый, с лицом маленького Есенина, низенький, 
худенький, но ловкий и жилистый, очень быстро поставил себя как главарь 
террористов, свергнув с этой должности Афанасия. Перед ним трепетали даже 
старшеклассники. И не из-за того, что много дрался пли применял какие-то 
приемчики, нет, дрался не часто и не всегда успешно: Яська, например, на 
официальной стычке его основательно поколотил, после чего оба прониклись друг к 
другу уважением.
        Силы особой в нем не было - но острый режущий нерв: светло-голубые 
глаза стреляли холодным огнем, а когда приходил в ярость, становились белыми, 
сумасшедшими...
        Отец Ермилы был алкоголик и уголовник; я видел его раза два в 
промежутках между заключениями: отекший безлицый тип, издававший глухое рычание.
 Сына и жену бил жестоко. Мать уборщица - худенькая, исплаканная, из 
заблудившихся деревенских.
        В комнатенке их не было ничего, кроме дивана с торчащими наружу 
пружинами и столика, застеленного грязной газетой. Ермила был плохо одет и 
нередко голоден.
        Симпатия, смешанная с неосознанным чувством вины, тянула меня к нему. У 
него не было ни одной книги. Я попробовал приохотить его к фантастике, не пошло.
.. А сам жадно впитывал его рассказы о тайной жизни улиц, пивных, подворотен, 
рассказы на жарком жаргоне, убогом по части слов, но не лишенном разнообразия в 
интонациях...
        Однажды зимой Ермила спас школу от наводнения: заткнул задом огромную 
дырку в лопнувшей трубе. Почти полчаса пришлось ему пробыть в неестественной 
позе, сдерживая напор ледяной воды...
        Память имел прекрасную на все, кроме уроков, любил яркими красками 
рисовать цветы, пел голубым дискантом тюремные песни...
        Из школы его вскоре исключили. Уже зная о том, что предстоит, Ермила 
напоследок сам выставил себе в табеле уйму пятерок по всем предметам, в том 
числе и по пению, которому нас почти не учили в связи с перманентной 
беременностью учительницы, и по психологии, которой вообще не учили. На задней 
странице табеля написал: