Тогда он догадался, как много сил в тепле,
        и прыгал, и катался, и плакал на стекле.
        Он слезы здесь оставил, врисованные в лед,
        а сам совсем растаял и больше не придет...
        
        - А вот из более позднего, лет через семь:
        
        Уснувший шмель, от счастья поседевший,
        как самурай, ограбивший казну,
        предав свой сан, раскланиваясь с гейшей,
        притом припомнив вишню и весну,
        фонтан и xapaкиpи в теплом доме,
        в смертельной искупительной истоме
        с шиповника безвольно соскользнул и полетел -
        хоть полагалось падать -
        куда-то ввысь, где сон и облака
        соединила в цепи львов и пагод
        небрежная, но строгая pyкa
        хозяина цветов и расстояний.
        Он в голубом сегодня. Он Закат
        освободил от тягот и влияний, но медлит, будто сам себе не рад...
        
        Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься,
 как-то особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю 
обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 
жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершавшийся черной 
ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися громадными дяденьками и 
тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); запах многосуточных щей, 
замоченного белья...
        - Знакомо, знакомо...
        - Таких колоссальных тараканов, как в ванной и туалете этой квартиры, 
нигде более я не видел. Академик уверял, что они обожают музыку. И правда, при 
мне он играл им в уборной на флейте, которую сделал из деревянного фонендоскопа.
 Слушатели выползали из углов, шевеля усами, и послушно заползали в унитаз, где 
мы их и топили. (Стук в дверь: «Опять заперся со своей дудкой!..») Парочку 
экземпляров принес в школу, чтобы показать на зоологии, как их можно вводить в 
гипноз, но экземпляры каким-то образом оказались в носовом платке завуча 
Клавдии Иванны...
        Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями - я ведь 
наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как 
неизбежное зло или как часть тела... Отец - типографский рабочий, линотипист, 
хромой инвалид; дома его видели мало, в основном в задумчиво-нетрезвом 
состоянии. «Ммма-а-айда-да-айда, -тихое, почти про себя, мычание - 
мммайда-да-ай-да-а-а...» - никаких более звуков, исходивших от него, я не помню.
 Мать - хирургическая медсестра, работала на двух ставках. Маленькая, сухонькая,
 черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, большие глаза того же 
чайного цвета, никогда не менявшие выражения остановленной боли. Вместо улыбки 
- торопливая гримаска, точные, быстрые хозяйственные движения, голос неожиданно 
низкий и хриплый.
        Академик ее любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, 
любовью - это часто бывает у мальчиков... Она, в свою очередь, была женщиной 
далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности.
        Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы 
независимого поведения; часто ссорились и вели напряженную личную жизнь; одна 
пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку.
        А в темном закутке на высоком топчане лежала в многолетнем параличе 
«ничейная бабушка», как ее называли, попавшая в семью еще во время войны, без 
документов, безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить 
ее, подкладывать судно, обмывать пролежни.
        - И он?..
        - Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда 
запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он 
с ней разговаривал и был убежден, что она все понимает.
        Эту бабусю он и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе 
мастерскую и склад всякой всячины.
        - А свои деды-бабки?
        - Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, 
самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования - 
медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, 
кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги...
        Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому 
себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это 
был очень удобный ребенок: в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то 
своим.
        Его мозг обладал такой силой самообучения (свойственной всем детям, но 
в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее. 
Однажды мать, вызванная классной руководительницей - «читает на уроках 
посторонние книги, разговаривает сам с собой», - с горечью призналась, что он 
родился уже говорящим. Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он 
рассказал мне, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два