Чрезвычайщина
        
        Маленькая девочка показывает на голову Ленина, стоящую на постаменте:
        - Папа, а за что дяде голову оторвали?
        
        Садистская жестокость: зверски избил слабого, издевается над 
беспомощным. Шаг до преступления...
        Вековечная народная практика знает для подобных случаев только один 
рецепт: как можно раньше и как можно больнее. Отвадить. Суровая и бесхитростная 
патриархальная мудрость. Рецепт этот всегда действовал довольно надежно... В 
некотором проценте. Кто подпадает под этот процент, потом с горькой 
благодарностью вспоминает ту давнюю острастку, повернувшую с края пропасти. Кто 
не подпадает...
        Мы не знаем, каков этот процент и как получаются неисправимые. И 
неисправимые ли или только зачисленные в эту категорию неисправимостью 
исправляющих.
        Может показаться странным, что иногда суровое наказание за небольшую 
провинность воспринимается как справедливое, а какая-нибудь мелкая репрессия 
(не пустили в кино, заставили чистить картошку) оказывается особо обидной. А 
дело в том, что сама степень наказания обладает внушающим действием: раз 
наказали так, значит, есть за что, значит, виноват...
        Но так, по мере наказания, воспринимает свою вину, быть может, щенок... 
И такого человеку мы не желаем.
        Есть дети, против природы которых бессильно и самое искусное воспитание,
 и самое правильное лечение. Болезнь ли это, результат ли каких-то ошибок или 
отрыжка генетического прошлого, атавизм - в большинстве случаев непонятно. В 
любом случае вопрос не закрыт. Остается надежда. Он человек.
        
       Обратный удар, или душа пустовать на может
        о народных способах излечения начинающихся наркоманий
        
        Рассказывает потомственный мастер-кузнец Иван Николаевич Мельников, 
доживший до 99 лет (по моей давней записи).
        
        ...Я вишь как вижу - если порок, привык вредный, значит, образуется 
только, в зародке еще его отшибить можно, отвадить наказанием резким, и чтоб 
понятно было щенку, что как пить дать и завсегда накажут...
        А если присобачился, пристрастился, - хоть наказывай, хоть казни - 
толку нет: хуже изгадится, обманывать-воровать пойдет...
        Тут вишь как - либо отрезать, как пуп, и пусть катится по своей дорожке,
 либо по-хитрому от наоборота идти, подначить - до ручки чтобы дошел, привык 
чтобы сам его наказал, как от наковальни обратный удар.
        Меня-то вишь как батяня от курева отучал: поймал первый раз с 
папироской - связал, ремнем выдрал как Сидорова козла, сидеть на заднице дня 
четыре не мог.
        Да задница-то непонятливой оказалась, потому как пристрял уже к 
табаку-то. Приятели все однолетки туда же - а я что ж, хуже других? И еще пуще, 
тайком...
        Второй раз поймал с пачкой крепких турецких, деньги на них я хитростью 
выманил, помню...
        Ну, думаю, все, поминай как звали, батяня у меня был суров... А он в 
угол кузницы сажает меня - и смотрит долго в глаза, молчит...
        Потом спрашивает спокойно: «У тебя пачка эта одна или есть еще?» - «Еще,
 признаюсь, две припасены». - «Где?» - «Под лестницей на чердаке». - «Ну неси 
сюда. Вместе покурим». - Я изумился: батяня мой только к вину тяготение питал - 
в зимние месяцы в запой ударялся, но к куреву имел отвращение - дядю-дымилу, 
так звал свояка, с самокруткой и к дому не подпускал... А тут вдруг вишь как. 
Несу...
        Он - строго мне: «Ну садись, начинай. Закуривай первую». И огня мне - 
из горна, из калильни прямо... У меня поджилки дрожат, курить страшно... «А ты, 
бать?» - вынимаю папироску ему. «А я подожду, пока ты накуришься. Все три пачки 
выдымишь, мне напоследок дашь. Я и твоим дымом сыт буду... Дыми, дыми, все 
подряд дыми...» Тут я догадываюсь, что мучить он меня собирается.
        «Бать, - говорю, - я уже не хочу. Я курить больше не буду». - «Э, врешь,
 меня уже не обманешь. Дыми. Ну-у?!..» И ремень сымает...
        Одну выкурил. Батя: «Вторую давай». За второй третью, четвертую, пятую..
. На полпачке уже голова задурнела, в глазах рябь пошла, дрожь в ноги бросилась.
.. А батяня не отступает: «Кури! Дыми!..» Пачка кончилась - началась вторая. У 
меня кашель уже как из колодца, себя не чую, давлюсь, где-то к концу второй 
пачки стошнило, а батяня ремнем меня обиходил и в блевотину носом ткнул: «Ну-ну,
 давай! Ешь табак свой! Курить нравится, да? Удовольствие получаешь? Ну 
получай! От удовольствия помирай! Ну!! Дыми!!!»
        Как сознание потерял, не понял. Но помню точно: еще недели две животом 
болел - и башкой, и задницей, всем чем можно... К куреву с того раза не то что 
не прикасался - и помянуть не мог без тошнотины, а от дыма чужого просто зверь 
и сейчас делаюсь...
        Спасибо потом батяне сто раз говорил, и при жизни его и после... 
Старшого своего я, лет уж двадцать пять миновало, таким же хитростным 
кандыбобером от пьянки отвадил. Заставил пить до потери сознания при мне.