внутри, так и вне его. Он самый свободный мудрый  человек,  вместе с тем
самый нравственный, и только поэтому он
     особенно  сильно  страдает под гнетом  того,  что в  нем  самом  еще не
озарено светом сознания, хаотично, слепо, как рок.
     Теперь  зададимся вопросом,  что  происходит  с нравственностью великих
людей по отношению к другим людям? Ведь это единственная Дорма, в которой по
мнению широкой публики, и может  проявиться истинная моральность. По тому же
взгляду,   безнравственность  самым   последовательным   образом  связана  с
уголовным кодексом! С другой стороны, разве не в этой именно области великие
люди  проявляли  самые  подозрительные  черты  своего  характера?  Разве  не
приходилось  очень   часто  прощать  им  самые  позорные   поступки:  черную
неблагодарность, величайшую черствость, развращенность натуры?
     Художник и мыслитель  остаются неизменно верными самим себе. Они делают
это  с тем  большей решительностью, чем они  гениальнее. Правда,  они иногда
могут  обмануть ожидания  многих.  Мыслим,  например,  такой  случай,  когда
человек, стоя в отношениях временной  общности духовных  интересов с гением,
впоследствии  теряет  свой могучий духовный размах.  Он,  конечно, не  прочь
будет приковать  орла к земле (Лафатер и Гете). Вот  где лежит причина того,
что  все  в  один  голос признали великих  людей  аморальными.  Фредерика из
Зезенгейма меньше беспокоилась по поводу своей участи, чем это делал Гете по
отношению к  ней.  Ему, правда, этого ни в  коем случае простить нельзя,  но
счастье,  что  он  далеко  не  все рассказал нам  о своих отношениях  к этой
женщине.  Ведь  уже  и  без  того  нашим современникам  кажется, что они его
совершенно  поняли,  и  только  на основании одного туманного  намека, одной
тончайшей  снежной  пелены,  окутывающей  бессмертную  часть  его  "Фауста",
объявляют  его жизнерадостном олимпийцем. Но нужно  быть справедливым: никто
лучше его  самого не знал, как  велика  его  вина,  и,  надо полагать,  он в
достаточной  мере  расскаивался  по  поводу  всего  происшедшего.  И   когда
ворчливая  брюзга, которая  в  жизни своей не понимала и никогда  не  поймет
Шопенгауэрской теории искупления и самого смысла нирваны, ставит ему в упрек
то  обстоятельство,  что  этот  философ  весьма  ревниво  защищал свое право
собственности, то на подобный собачий лай я считаю лишним даже отвечать.
     Следует  считать  доказанным, что  гениальный человек отличается высшей
нравственностью по отношению к  самому  себе: он  не позволит  насильственно
привить ему  чужое мнение и  тем умалить  значение своего собственного  "я".
Правда,  чужое  "я" и его взгляды  он резко отличает от своего "я", от своих
взглядов. Вместе с тем, он воспринимает чужое мнение не пассивно: болезненна
и  мучительна  для  него  мысль  о  том,  что  он  в  тот  или  иной  момент
ограничивается  одним только  восприятием. Он  будет всю свою жизнь  помнить
ложь, произнесенную им сознательно, и не в состоянии будет ее легкомысленно,
"подионисовски"   стряхнуть.  Особенно   мучительны  страдания   гениального
человека,  когда они случайно натыкаются на какую-нибудь произнесенную ложь,
которой они совершенно не сознавали в  момент разговора, или ложь, благодаря
которой  они ввели самих себя в заблуждение. Прочие люди,  не ощущают  столь
сильной  потребности  в истине,  поэтому глубже утопают в лжи и заблуждении.
Вот где причина того, что они так  мало понимают  самый смысл  и страстность
борьбы великих людей против "лжи жизни".
     Выдающийся,  гениальный человек -  это тот,  в котором вневременное "я"
окончательно  утвердило  свое господство,  который  стремится  поднять  свою
ценность  перед   своим   умопостигаемым  "я",  перед   своей   моральной  и
интеллектуальной  совестью. Он  тщеславен прежде всего  перед самим собою: в
нем  нарождается  потребность импонировать  самому  себе  (своим  мышлением,
поступками, творчеством). Подобного рода тщеславие  особенно характерно  для
гения:  он  несет  в  себе  самом  сознание  своей  ценности  и  награды   и
пренебрегает  мнением всех  прочих  людей  на  том  основании, что  они не в
состоянии изменить его собственного представления о себе. Но и это тщеславие
едва ли заслуживает похвалы: аскетически настроенные  натуры (Паскаль) очень
сильно  страдают  под  тяжестью  этого  тщеславия, но расстаться  с ним  они
немогут.  Верным товарищем  внутреннего тщеславия всегда  является тщеславие
внешнее;  но  эти  различные   виды  тщеславия  находятся   между  собою   в
непрекращающейся борьбе.
     Но  настойчивое  подчеркивание  какого-то долга  по  отношению к самому
себе, не отодвигает ли оно на  задний план, или просто,  не  наносит ли  оно
решительного удара понятию  долга  по отношению  ко  всем  прочим  людям? Не
находятся  ли  эти  два понятия  в  таком  взаимоотношении,  что  сохранение
верности самому  себе естественно предполагает нарушение ее  по отношению ко
всем прочим людям?
     Ни в  коем случае. Истина - едина,  так же едина и потребность в ней  -
Карлейлевская  "sincerity". Эта потребность может быть у нас, но она может и
не  быть. Она  неделима: потребность  в  истине к  самому  себе  обязательно
предполагает потребность  в истине по отношению ко всем.  Нет миронаблюдения
без самонаблюдения,  как  и  самонаблюдения без  миронаблюдения:  существует
только один долг, только одна нравственность. Можно поступать и нравственно,
и безнравственно. Но кто морален по отношению к  себе, тот морален и ко всем
людям.
     Между тем ни в одной области нет такого множества ложны? представлений,
как  в вопросе о  том, что представляет собою эта нравственная обязанность к
окружающим, и каким образом она может был исполненной.
     Мы оставим пока в стороне те теоретические системы этики, которые благо
человеческого общества  считают  руководящим  принципом всякой  нравственной
деятельности. Эти системы сводят всю  этику  к господству  какой-то всеобщей
нравственной  точки зрения, (и