нтерес. Они  несомненно явятся предметом будущей
жатвы,  но  непосредственно  не  влекут  к  творчеству и не  манят могучими,
ослепительными тонами, как  в периоды продуктивной деятельности.  Словом нет
бури. Это времена,  когда  гений,  продолжающий  все-таки  свое  творчество,
неизменно слышит: "Как он пал! - "Как он выдохся!" - "Как он повторяется!" и
т.д.
     Не только само по себе творчество, но и другие качества гения, а  также
материал, над  которым  он работает, дух -  исходный пункт его творчества, -
все  это  подвержено  смене  и  резкой  периодичности.  Временами  он  более
расположен   к   рефлексиям   и   научной   деятельности,   а   временами  к
художественному творчеству (Гете), то его внимание сосредоточено на культуре
и  истории  человечества,  то оно  снова  возвращается  к природе  (сравните
"Несовременные размышления" и "Заратустру" Ницше) Он то мистичен,  то наивен
(примеры этого дали нам в новейшее время Морис Метерлинк и Бьернсон). Да, до
такой  степени  велика   в  выдающихся  людях  "амплитуда"  периодов,  когда
раскрываются  многообразные стороны  их  существа, когда в  их  духовном "я"
последовательно  проходит  с  интенсивной  яркостью  целый  ряд  людей,  что
периодичность эта находит  свое выражение и внешним образом. Этим я объясняю
то  весьма странное  явление, что у людей одаренных  выражение лица  гораздо
чаще меняется, чем у  посредственности,  что  в различные моменты их лицо не
распознаваемо.  Для  того  стоит  сравнить портреты  Гете, Бетховена, Канта,
Шопенгауэра в различные периоды их жизни!  Количество всевозможных выражений
лица какого-нибудь человека можно принять за критерий его  дарования.  Люди,
неизменно  сохраняющие одно и  то  же выражение лица,  стоят очень  низко  в
интеллектуальном отношении. Физиономиста поэтому не удивить, что особенность
людей,  проявляющих  в  общении  с  себе подобными  все  новые  черты и  тем
затрудняющих  возможность  высказать  какое-либо  суждение  о  них,  ярко  и
отчетливо отражается на внешнем выражении их лица.
     Весьма  возможно,  что развитое здесь, поразительное суждение  о учении
будет отвергнуто  с глубоким  возмущением на том  основании,  что  исходя из
него,  мы  с  необходимостью  должны  признать  за  Шекспиром  всю  пошлость
Фальстафа,  низость Яго, грубость Калибана. Тем  самым мы как будто  унижаем
моральное   достоинство  великих   людей,  приписывая  им  понимание   всего
отвратительного  и мелкого. И следует признать,  что согласно  этому взгляду
все великие люди,  действительно, исполнены  многочисленных,  самых  сильных
страстей и  низменных влечений (подтверждением чего, впрочем, могут  служить
их биографии).
     Однако, этот  упрек не основателен. Это ясно станет по мере дальнейшего
углубления  в  сущность разбираемого вопроса. Пока  же я замечу,  что только
поверхностное  размышление  могло  сделать такое  заключение из  приведенных
предпосылок, мне представляется более, чем вероятным, что они приведут нас к
диаметрально-противоположному  выводу. Золя, столь хорошо понимающий  мотивы
убийства из страсти, тем  не менее  ни одного подобного убийства не совершил
бы  сам,  а  именно  потому,  что  в  нем  таится  еще  так  много  другого.
Действительный убийца этого рода является жертвой своей страсти, в художнике
же, изображающем его, искушению противится все богатство его духовного мира.
Это  духовное  богатство и есть причина того, что Золя знает этого убийцу из
страсти лучше, чем этот  убийца знает самого себя, но познать он в состоянии
будет только тогда, когда он лично испытает на себе всю силу влечения убийцы
отсюда  -  художник стоит лицом к лицу  с искушением, с  полной  готовностью
подавить  и  защититься  от него.  Таким образом  одухотворяется  преступное
влечение в великом человеке, возносится в степень мотива  к  художественному
творчеству,  как у Золя, или к философской концепции "радикального зла", как
у Канта, а потому не толкает его на путь преступного деяния.
     Из огромного числа  возможностей, присущих высоко- одаренным личностям,
вытекают  весьма  важные  последствия,  возвращающие нас к  развитой нами  в
прошлой  главе теории генид.  То,  что  мы включаем  в  себя,  мы замечаем с
большей легкостью,  чем то, чего мы не понимаем  (будь это иначе,  немыслимо
было бы никакое общение между людьми они большей частью совершенно не знают,
как часто они друг друга не понимают).  Гений же, который значительно больше
понимает чем обыкновенный человек, будет также и  больше подмечать. Интриган
без  труда  заметит  человека,  сродственного  ему.  Страстный  игрок  сразу
заметит, когда другой чувствует сильное влечение к игре, в то время,  как то
же обстоятельство ускользнет  совершенно от внимания прочих людей. "Der  Art
versiesht du dich besser", - говорит вагнеровский "Зигфрид". Относительно же
более одаренного  человека было сказано,  что  он  поймет  каждого  человека
лучше, чем последний самого себя,  при том предположении, что он кроме этого
человека  вмещает в  себе нечто  большее,  точнее, если  он воплощает в себе
этого человека и его противоположность. Двойственность  является необходимым
условием  восприятия  и понимания. Примером служит  психология,  которая  на
вопрос. что является  решающим  условием сознания, "самоотрешения", ответит:
контраст. Если в мире все решительно было бы серо, то люди совершенно лишены
были бы  представления цвета,  не  говоря уже о  понятии цвета. Шум,  полный
однообразных   звуков,   легко  вызывает  сонливое   состояние  в  человеке:
двойственность  (свет,  разъединяющий   и  различающий  вещи)-  вот  причина
бодрствующего сознания.
     Потому  никто  не  в  состоянии  себя  понять, хотя  бы  он  всю  жизнь
беспрерывно и зорко следил за собою. Человек же всегда может понять другого,
с которым он, правда, сходен, но сходство это не исчерпывает всех сторон его
духовного мира.  У него столько же общего с его  противоположностью, сколько
общего у последней с ним самим. В этом подразделении лежат наиболее выгодные
условия  понимания:  вышеприведенный  пример  Клейста. Итак, понять человека
з