начальник, а прыгнул на лед! И знаешь, почему? Потому что именно себя Филатов и 
считал самым верным и надежным!
И Семенов с чувством, похожим на нежность, посмотрел на спящего Филатова и 
подумал про себя, что за этого парня он еще будет бороться.
А Груздев? Тоже ведь не понимал, терпеть его не мог – а ведь именно Груздев 
полетел на неисправной «Аннушке»! И, не будь у него сломано ребро, выпрыгнул бы 
вместе с Филатовым из самолета на лед, обязательно выпрыгнул! А Дугин, которого 
твоей тенью называли, остался.
Всех перебрал и снова вернулся к Дугину. Не хотел о нем думать, как не хотел бы 
лезть в холодную воду или дергать больной зуб, но сознавал, что, гони или не 
гони, эти мысли все равно придут, и никуда от них не денешься. Ведь зимовали 
душа в душу, не счесть сколько раз попадали в переделки, и не было такого 
случая, чтобы Женька прятался в кусты, не было! И больше ни о чем, кроме того, 
почему Дугин улетел, Семенов думать не мог. А думать так не хотелось, что 
разбудил он Бармина, а сам улегся спать.
Когда Семенов проснулся, пурги уже не было и ребята алюминиевыми лопатками 
весело разбирали утрамбованную пургой ледяную дверь грота.
– С добрым утром, Николаич! – приветствовал его Бармин. – Решили выйти на 
воздух, нагулять аппетит.
Дверь подалась, рухнула, и люди вышли из грота. За десять часов пурги вал 
сильно замело, снег забился между торосами, ледяная гора приобрела более 
обтекаемую форму и уже не казалась взорванной пирамидой. В остальном же все 
осталось как прежде. Теперь следовало искать ровную льдину, годную для 
взлетно-посадочной полосы, а потом выходить на связь и вызывать самолет, а в 
случае если такой льдины поблизости не окажется, попытаться возвратиться на 
станцию и искать там. Второй выход был до крайности нежелателен, так как 
станция находилась в пяти километрах и волочить до нее полтонны груза – 
перспектива не из приятных. Чтобы решить, что делать, Семенов поднялся на 
вершину вала и с высоты осмотрел окрестность. Сколько хватало глаз, вокруг 
щетинились торосы и чернели разводья; и думать нечего, чтобы здесь принимать 
самолет. Но Семенов не очень огорчился, потому что за сутки станция не только 
не отдалилась, как он того опасался, а стала значительно ближе, километрах в 
трех. Хоть за это спасибо стихии, с уважением, чтобы стихия услышала и оценила, 
подумал Семенов.
Люди впряглись в клипербот и поволокли его по льду, обходя торосы и вплавь, уже 
на самом клиперботе, перебираясь через разводья. Когда же торосы шли сплошняком,
 люди разгружали клипербот и перебрасывали грузы по частям. «Напишу в журнал 
„Здоровье“ – как лишний вес сгонять», – размечтался Филатов. Тяжелая оказалась 
дорога, три километра шли шесть часов и очень устали.
На разбитую, изуродованную станцию было горько смотреть. Не поддаваясь эмоциям, 
набрали в теплом складе консервов, разогрели их и хорошенько закусили, вышли на 
связь, доложили, что и как, и отправились отдыхать. Но сначала Семенов подошел 
к своему рабочему столику и снял висящие на гвоздике ручные часы. Привет вам, 
мои любимые! Часы Семенов забыл, когда уходил из лагеря, спохватился через 
сотню метров, но от возвращения воздержался – пути не будет. А может, что-то 
подсказало ему, что судьба завернет обратно? Накрутил старенькую «Победу», 
надел на руку и очень довольный улегся в постель. Тянет человека к старым вещам 
и старым друзьям, подумал Семенов, и снова вспомнил о Дугине, о котором совсем 
забыл за время перехода в лагерь.
Долго лежал, думал и все понял.
Дугин просто струсил!
Случись это не с Женькой, а с кем-нибудь другим, такая мысль, может, 
напрашивалась бы сама собой, но Женька… Раньше, когда в пургу товарища на себе 
тащил, когда из-под носа наступавшего вала выдергивал домики, когда… – сколько 
было такого! – держался отменно, а сейчас вдруг испугался? Логика-то где?
Есть логика, решил Семенов. Тогда, то есть раньше, выхода другого не было, 
ситуация заставляла отчаянно бороться за свою и чужую жизнь. И тогда Женька был 
надежным, своим в доску другом, на которого всегда можно было положиться: 
сознавал, что товарищ погибнет – и ты вместе с ним. В безвыходном положении 
лучшего товарища и не надо.
А вчера-то у Женьки выход имелся! Отвернул в сторону голову – и опасности как 
не бывало. Пустяк-то какой: всего лишь отвернуться, и останешься жить! Уж 
кто-кто, а Женька знал, что это такое – вал торосов, который идет на полосу! 
Видел Женька всю картину на один шаг вперед: как только самолет взлетит, вал 
сожрет полосу, и очень большой вопрос: сумеют ли те, кто остался, уйти от 
торосов? Очень большой вопрос. Куда уходить-то, когда вокруг сплошные разводья 
и вот-вот начнется пурга?
Потому и улетел.
Так что никакого секрета нет: Дугин просто струсил. Мало того, струсил 
обдуманно! Он позволил себе струсить потому, что на своей полярной жизни решил 
поставить крест. Выжал из полярки все, что мог, и теперь хочет снимать сливки. 
А для этого как минимум нужно одно: любой ценой выжить. Вот он эту цену и 
заплатил… И весь раскрылся, как голенький: беспрекословный, самый 
дисциплинированный, самый преданный – приспособленец Дугин. А беспрекословным и 
преданным он был не потому, что верил в дело, а потому, что это было выгодно. 
Да, было выгодно! Нет ничего хуже, продолжал размышлять Семенов, чем если 
человек перестает отдаваться делу душой, верить в него и ищет в нем только 
личную выгоду: значит, либо человек ущербный, либо дело… Чтобы ты это понял, 
Сергей, Женьке нужно было чуть повернуть голову, а Филатову прыгнуть на лед. 
Казни себя, не казни, а главная твоя ошибка в одном: ты всегда стремился