ребят Семенов не стал. Люди надышали, в гроте было не холодно, воздух проходил 
нормально. Время от времени Семенов сбивал веслом набивавшийся в отдушину снег 
и продолжал размышлять о том, как все произошло.
Если подводить итоги, думал он, то нужно прямо сказать: он – везучий человек, с 
друзьями, верными товарищами ему везло. Грех роптать на судьбу, если почти вся 
полярная жизнь прожита бок о бок с Андреем Гараниным, которого нет, но который 
навсегда остался в сердце. Раньше Семенов таких слов не принимал, считал их 
штампом, данью ушедшему, и только когда Андрей ушел, осознал: да, остался 
навсегда, до последнего вдоха и выдоха, как остается, по словам Саши Бармина, 
рубец на сердце после инфаркта – до самой смерти.
Потом рядом с Андреем и после него были Саша и Костя, люди, которые по первому 
его зову шли за ним – в пургу, на вал торосов, к черту на кулички. Груздев 
говорил – «суженая». А как сказать о верных друзьях, подаренных человеку 
судьбой? Разве можно было бы зимовать без Саши, в которого были влюблены не 
только люди, но и собаки? Нужно обязательно интересоваться, любят ли человека 
собаки. Кого-кого, а собаку не обманешь, плохого человека она чует за версту, 
как те же Махно и Кореш (вот все говорили, что Махно трус, а визжал, хотел за 
Сашей на лед выпрыгнуть!) А Костя Томилин? Никогда не лез в личные друзья, ни 
разу не злоупотребил полным доверием начальника, а ведь пятую зимовку шел за 
тобой! Радист божьей милостью, сигнал мог выкопать из-под земли, за все годы не 
сорвал ни одного сеанса связи. Льдина трещит, радиостанция вот-вот уйдет под 
воду, а Костя сидит себе за ключом, посылает в эфир последние и самые важные 
точки-тире. Неунывающий и справедливый, силы и характера в нем на двоих, и 
работа для него важнее всего на свете.
Ну, а Филатов? Тогда Андрей еще сказал: «Веня – идеальный мальчик для битья, 
каждым своим шагом дает повод!» Нет, Андрей, не каждым. Одним своим шагом он 
перечеркнул все эти доводы: когда шагнул из самолета на лед. Что ж, рано или 
поздно у каждого человека приходит время переоценки ценностей, подумал Семенов. 
Неприятный процесс, мучительный, но необходимый для того, чтобы стряхнуть с 
глаз пелену. Кто, изломанный и морально и физически, запустил дизель на 
Востоке? Филатов. Кто умолял взять его, рвался в неисправный самолет Крутилина? 
Филатов. Кто первым полез в огонь оттаскивать бочки, кто… Погоди, остановил 
себя Семенов, коли взялся переоценивать, то клади на одну чашу весов хорошее, а 
на другую плохое. Если отбросить шелуху, все наносное и не очень значительное, 
то хуже всего Филатов выглядел на станции Лазарев, когда, как и Пухов с 
Груздевым, любой ценой требовал эвакуации, чтобы не остаться на вторую зимовку. 
А тот же Дугин беспрекословно оставался! Семенов сам себе удивился: именно этим 
воспоминанием он хотел осудить Филатова, а никакого возмущения не почувствовал. 
Не ложилось это воспоминание на другую чашу весов, никак не ложилось! То ли 
время стерло его остроту, то ли…
Да, тогда он оценивал людей так: согласен остаться на вторую зимовку – ты 
настоящий полярник, не согласен – значит, ты человек для высоких широт 
случайный. Так попали в случайные Груздев и Филатов… Но ведь жизнь доказала, 
что и здесь ты ошибался! Просто ты забыл об одном: есть предел человеческим 
возможностям, и нет никакой беды в том, что человек рассчитал себя лишь на одну 
зимовку. Человек не станок, его не запрограммируешь! Ты осудил их, потому что 
не хотел и думать о том, что сколько людей, столько индивидуальностей, что они, 
как говорил Груздев, все разные, все непохожи друг на друга. А ты хотел – опять 
же говорил Груздев! – из них всех вылепить маленького, но очень удобного Женьку 
Дугина, с которым никогда не было никаких хлопот. Ты не понимал, что, если 
человек слишком удобен, слишком беспрекословен, значит, в нем есть какая-то 
ущербность…
– Николаич, – послышался голос Бармина, – не пора?
– Спи, – сердито сказал Семенов, – у тебя еще почти час.
– Не могу. – Бармин приподнялся, потер лицо снегом. – Дрыхнут негодяи? Вот что, 
я тебе сейчас секрет выболтаю, раз они дрыхнут.
– Какой секрет?
– «Аграмаднейший», как говорит дядя Вася! Спал и изо всех сил старался 
проснуться – так сей секрет меня распирает. Нашел место и время! – Бармин 
радостно заулыбался. – Сколько лет в себе ношу, а только сейчас имею законное 
право поставить отца-командира в известность!
– Много лишних слов, Саша, – усмехнулся Семенов. – Выкладывай свой секрет.
– Помнишь аккумулятор, из-за, которого на Востоке мы чуть сандалии не 
отбросили? Веня его уронил.
– Еще бы не помнить.
– Не ронял его Веня!
– А кто же?
– Женька Дугин. Просил, умолял Веню не выдавать.
– Почему раньше не сказал? – ошеломленно спросил Семенов.
– А потому, что кончается на «у», – засмеялся Бармин. – Любимое словцо моего 
Сашки, Нина пишет. Все, нарыв вскрыт – больному легче, больной может бай-бай. – 
Бармин зевнул. – Если прилетит Белов, пусть подождет в приемной, я еще не 
выспался.
И Бармин мгновенно уснул.
Сам бы мог догадаться, упрекнул себя Семенов, хотя теперь, впрочем, все равно. 
Ну, еще один штрих, пусть не лишний, но картина и без него закончена. Все три 
зимовки Филатов тебя озадачивал, а если никакой загадки и не было, были лишь 
шоры на твоих глазах? Человек настроения, порыва, «кошмар для составителя 
характеристик», а ведь сам лез в огонь, без приказа, сам остался на льду! Знал 
ведь, что не падет на него выбор, что только самых близких и надежных оставит