кусков льда, и Семенов каждые несколько минут прочищал веслом отдушину для 
прохода воздуха – главная забота дежурного. Он был доволен и своими ребятами и 
временным своим убежищем. Полдела сделано, пусть отдохнут, пока пурга. А там 
видно будет. Томилин и Филатов как сидели на мешке, так и уснули, прижавшись 
друг к дружке, а Бармин – тот свернулся калачиком на брезенте у их ног, голова 
на филатовских унтах. Не будить – проспят сутки, но будить придется. Вряд ли ты 
будешь шутить, когда я тебя подниму, беззлобно подумал Семенов. Эх, ты, остряк. 
«Как красиво! – пропел, оглядывая крохотный грот с нависшей над головой глыбой 
льда. – Если завалит, отличный склеп получится!». Шутка Семенову не понравилась,
 он не любил, когда в опасной ситуации вспоминали про смерть, даже в шутливой 
форме. Смерть не надо дразнить, лучше оставить ее в покое. Тем более, начнись 
снова подвижки льда – и Саша того и гляди не успеет осознать, каким провидцем 
он оказался…
А вот своего сменщика Томилина доктору будить не придется: сам откроет глаза 
ровно через три с половиной часа. У радиста сторожевые точки в мозгу работают 
лучше всякого будильника…
Филатов всхрапнул с такой силой, что Семенов вздрогнул. У него заныло на душе. 
С полчаса всего прошло, как ребята уснули, и думать ему особенно было некогда, 
а сейчас посмотрел на Филатова и поймал себя на мысли о том, что четверть века 
полярки не всему его научили, и если разговор льдов и пурги он научился 
понимать с полуслова, то разгадать, понять, человека может не всегда. Чего 
перед собой юлить, теперь самому себе можно сказать прямо: ошибся он в обоих – 
и в Дугине и в Филатове.
Самолет взмыл в воздух – и полоса лопнула. Семенов даже сделал шаг вперед и 
встряхнул головой, проверяя себя; на том самом месте, по которому несколько 
секунд назад скользили лыжи самолета, извивалась свежая трещина. И еще Семенов 
заметил, что ЛИ-2 взлетел бесшумно. То есть, конечно, не бесшумно, но гула 
моторов разобрать было невозможно, как невозможно, уже потом нашел сравнение 
Семенов, услышать писк младенца в артиллерийскую канонаду.
Но тогда, после того, как самолет взлетел, Семенов не миг позволить себе 
тратить время на размышления, поскольку торосы двигались на две палатки в 
начале полосы. Он не подавал команды, ее все равно никто бы не услышал, а 
просто махнул рукой и побежал к палаткам, а за ним побежали остальные. Лед 
вздрагивал и трясся, бежать по такому льду, да еще навстречу торосам, было 
страшно, но еще страшнее остаться без рации и передвижной электростанции, 
которые находились в палатках. Вал подобрался к ним уже метров на семьдесят 
– восемьдесят, но шел он медленно, несколько метров в минуту. Медленно – это 
Семенов отметил опять же потом, а тогда казалось, что вал несется, а не ползет, 
как это было в действительности.
Много раз спасался Семенов от вала торосов, но никогда еще они не грозили такой 
бедой. В пяти километрах от станции (если от нее еще что-нибудь осталось!), на 
запасном аэродроме (которого тоже уже не существует), без продовольствия и 
топлива для обогрева стихия была особенно страшна. Когда жизнь висит на волоске,
 главной и единственной задачей становится борьба за сохранение этого самого 
волоска. Спасут они радиостанцию – получат шанс, а не спасут – могут затеряться 
в океане. Поэтому риск был оправданный, и Семенов вел людей по готовому 
вздыбиться льду навстречу валу торосов, вместо того чтобы уводить их на 
спокойный лед и подальше от вала, как полагалось по логике и здравому смыслу.
Семенов привстал и начал работать веслом. Нельзя сидеть, того и гляди незаметно 
заснешь, погубишь и людей и себя. Одному дежурить плохо, двоих бы нужно будить, 
для страховки.
Женька Дугин… Сколько соли вместе съели на четырех зимовках, сколько раз 
выручали друг друга… Знал, видел его недостатки, но ведь в главном никогда не 
подводил Женька, никогда!
По какому-то свойству памяти лучше всего Семенов запоминал не триумфальные 
минуты свои, а промахи. И хотя это было не очень приятно – вспоминать про 
ошибки, Семенов не уклонялся от таких воспоминаний, ибо считал, что опыт 
полярника цементируется именно на ошибках. В самую первую его зимовку на 
Скалистом Мысу произошел такой случай. Пошел он на припай бить нерпу на корм 
для собак. Нерпа чуткая: когда она греется на солнышке, нужно бесшумно к ней 
подползти и попасть в голову, иначе соскользнет к лунке и утонет. Добыл Семенов 
несколько нерп, пополз к последней – и словно что-то его толкнуло: ничего не 
слышал, ни шороха, но внутренний голос принудил его обернуться. Метрах в шести 
от него приготовился к прыжку огромный медведь. Выстрелил в него Семенов, стал 
лихорадочно перезаряжать карабин – а патронов в обойме нет, все вышли. Хорошо, 
что удачно попал, прямо в сердце, а если бы ранил или промахнулся, не было бы 
шансов спастись никаких. И все потому, что вовремя не пополнил обойму. Или 
тогда, в последнюю зимовку на Востоке. Разве оказались бы они, пять человек, в 
такой беде, если бы он, Семенов, прежде чем отпускать самолет, приказал 
проверить дизели?
Вот из таких ошибок и складывался опыт. И в людях часто ошибался поначалу, но с 
годами такое случалось все реже, и Семенов уверовал в то, что в чем-чем, а в 
человеке он разбираться научился.
Пурга не стихала. Ладно, подумал Семенов, можно и здесь пересидеть. Все-таки 
пока что выжили. В обычной обстановке, размышлял он, люди даже для самой 
немудреной работы нуждаются в указаниях, а когда жизнь и смерть – орел или 
решка – и никаких указаний не надо.
Подбежали к палаткам, разбились по двое и стали спасать оборудование. Вал 
приближался, вот-вот, кажется, раздавит, а никто и не оглянулся на него. Нужно 
было не просто вытащить из палатки радиостанцию, а демонтировать ее: два