– Из женщин, которых я знал до и после нее, ни у кого не было такой способности 
порождать иллюзии, казаться иной, чем ты есть на самом деле. Каждый день она 
была другая: неуловимое изменение в прическе, в одежде, в походке делало ее 
непохожей на ту, что была вчера. Да что там каждый день! Утром – бесшабашно 
весела, днем – чопорна и холодна, вечером – сама нежность. И все – ради успеха 
в чисто женском понимании этого слова. Игра! Фальшь! Груздев залпом выпил 
остывший чай.
– Но вот странная штука, Сергей Николаич. В молодости каждый из нас влюблялся 
раз десять, но обычно такая влюбленность проходила, не оставляя особого следа; 
я потом часто задумывался – почему и пришел к выводу: потому, что она была 
случайной. Не хватала за душу, возбуждала лишь тело и мозг. Подлинная же любовь 
– послушайте, подлинная, нешуточная любовь! – возникает исключительно тогда, 
когда встречаешь суженую.
Груздев поднял кверху палец, повторил:
– Суженую! Раньше говорили – богом данную. Суженую – в этом все дело! Ее 
случайно не встретишь, эта встреча предопределена, просто рассудочные люди, 
вроде, простите, вас, не отдают себе в этом отчета. Так вот, едва успели мы 
познакомиться, как я нутром понял – суженая… Не потому, что она была так уж 
красива, и не потому… А, черт, разве объяснишь? Ну, бывает у вас так, будто вы 
кожей чувствуете: что-то должно случиться?! Бывает. Так и я почувствовал…
Груздев безнадежно махнул рукой.
– За нами обоими уже числилось немало приключений, и поэтому наше сближение 
вызвало всеобщий и острый интерес. Нам завидовали, говорили двусмысленности, 
посылали анонимки – богема! Эстрадный омут! Мы сами по себе были 
образцово-показательной парой для эстрады: я голос и популярность, она 
– красота! Рекламная открытка, глянцевая сенсация! Эта пошлейшая эталонность 
– почему она не испугала меня?
– Вы, наверное, заметили, как я не выношу, когда унижают человека. Так вот, она 
любила унижать! Отправляясь на гастроли, я засыпал ее телеграммами, она их 
«случайно» теряла. Когда я по десять раз, на день звонил ей на работу, подружки 
слушали наш разговор по параллельному телефону – с ее благословения, конечно. 
Не проходило дня, чтоб один из друзей участливо-фальшивым голосом не 
рассказывал мне об этом. Так я открыл для себя, что нас притягивают друг к 
другу противоположные страсти: меня – любовь, ее – тщеславие. Страшная штука – 
тщеславие, чего только оно не вытворяет с человеком! Я стал предугадывать 
каждый ее шаг, каждый поступок – это было нетрудно, ведь женщины, в сущности, 
единообразны, критически относиться к себе не могут. Она любила не меня, а свое 
положение женщины, из-за, которой потеряла голову знаменитость!
– И вот в один прекрасный день. – Груздев покосился на Семенова, – да, в один 
прекрасный день, я нисколько не кривлю душой – я заболел, что-то вроде 
хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал 
врать: голос не вернется, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своем 
соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего мое 
благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было 
любое мое недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; 
другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий 
пришел навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у 
постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял 
профессию, будущее, друзей; Тамила была, внимательна, и участлива – я понимал, 
что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить 
меня сразу – общественное мнение могло ее осудить. Я, банкрот, потерявший свой 
вклад, пошел навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк 
ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать 
– в те дни я еще не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь 
благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдергивает из этого омута! Да, не 
буду врать – мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей 
воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и 
переехал к бабушке – исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в 
институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я 
вычеркнул его из памяти…
Груздев покосился на Семенова.
– Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки 
о ней. Тяжелый сон – и все. Можете же представить себе мое удивление, когда 
через несколько лет получил от нее письмо. Как она узнала мою новую фамилию, 
адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у нее сын, 
интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она еще несколько 
раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.
Груздев обезоруживающе улыбнулся.
– Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привез мне письмо 
от бабушки. Она, старая, узнала, что Петр Григорьевич летит к нам, пробилась 
через секретаря и упросила лично вручить – вдруг почта потеряет «Гошенькино 
счастье!? Вот что было в этом письме.
Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлек из него две 
фотокарточки.
– На этой мне одиннадцать лет, – сказал он. А на этой – двенадцать. Похожи?
– Если бы не разные прически – одно и то же лицо, – констатировал Семенов. – И 
что же?
– А то, что на второй фотографии – ее сын. Она встретилась с бабушкой и все ей 
рассказала. Шесть лет назад ее муж, летчик-испытатель, погиб, и теперь она 
хочет, чтобы у нашего сына был отец.