привязанности к человеку? Не хмурьтесь, не к женщине, упаси боже! Был, есть ли 
у вас друг?
– Продолжайте.
– Сначала договоримся о терминах.
– Овидий Назон говорил: «Бойся тех, кого считаешь преданными тебе, и будешь в 
безопасности!».
– Я, знаете ли, афоризмам не доверяю, особенно красивым. И Овидия и вас кто-то, 
наверное, очень сильно подвел, но это не был друг. Вы приняли за друга человека,
 вместе с которым дули вино и флиртовали с девчонками. Я предлагаю иное 
определение: друг – это тот, кто радуется твоим успехам и печалится твоим 
неудачам…
– Это скорее жена.
– Я не закончил. Тот, который не бросит тебя в беде и тихо, не требуя платы за 
дружбу, отойдет в сторону, когда тебе хорошо.
– Так ведет себя моя бабушка.
– Еще не все! Тот, кто тянется к тебе, зная, что ты тянешься к нему; тяга эта 
бескорыстна и чиста, она душевная потребность, она дает тебе радость.
– Сынишку своего вспомнили?
– Вот здесь-то я вас, заскорузлого скептика, и поймал! Друг не заменит жены, 
бабушки, сына да и конкурировать с ними не станет. Но своими к тебе чувствами, 
преданностью своей поспорит! Он, как поливитамин, за который Махно отдаст свою 
бессмертную душу. Так вот, если серьезно, такие друзья у меня здесь, а на 
Большой земле – приятели. Очень большая разница.
– Семенов, Филатов?
Бармин кивнул.
– Еще и Костя Томилин. Теперь о вас. Сказать, почему вы здесь оказались?
– Попробуйте.
– А если скажу правду, клянетесь чистосердечно признаться, что я прав?
– Библии нет, если можно – на бабушкиной радиограмме.
– Берегитесь, Груздев, вы ведь сами вызвали меня на этот разговор! Я с 
интересом – чисто врачебным, разумеется, – наблюдаю вас вторую зимовку. 
«Циничный, хладнокровный флегматик, умело подавляющий внешние проявления своих 
чувств» – такую лестную характеристику вы у меня заслужили. И вдруг, к 
величайшему своему удовольствию, я внес в нее важное изменение!
– Какое же?
– Вы притворщик, – медленно и четко произнес Бармин. – Будь на вашем месте Веня,
 я бы сказал: жалкий длинноухий лицедей! Надел маску и думает, что из-под нее 
не торчат ослиные уши! Не обижайтесь, я ведь говорю о Вене… Помните звездные 
мгновения у Цвейга? У вас тоже было по меньшей мере одно, и на мимолетный, едва 
уловимый миг я увидел ваше истинное лицо! Как я вам завидовал тогда, черт меня 
побери! Боже, какое у вас глупое лицо, сейчас напомню. Возвратимся на год в 
прошлое, в кают-компанию на Лазареве. Возвратились? Сейчас решается наша 
судьба: кому на каком самолете лететь. Ваша очередь. Вы неожиданно – для всех, 
но не для себя! – соглашаетесь лететь на неисправной «Аннушке» Крутилина. Вы 
видите, как мы на вас смотрим, и в ваших глазах появляется нечто такое, чего не 
было раньше: гордость! Вы явно, плохо скрывая это, гордитесь собой! Но то, 
цвейговское мгновение только наступало, вас еще ждала награда.
– Какая награда?
– Самая высокая, о ней вы и мечтать боялись! И учтите, Груздев, хоть вы и 
лежачий больной, но если сейчас будете отнекиваться – отколочу. В этой награде 
и ни в чем больше – разгадка того, что вы здесь. В ней наша тайна, которой для 
меня нет. Я уже догадался, куда он клонит.
– Вот что тогда сказал Николаич, – торжественно продолжал Бармин: – «Евгений 
Палыч, Георгий Борисыч, кто старое помянет, тому глаз вон?» Вы что-то изволили 
в ответ пошутить, но я-то видел ваше лицо, когда Николаич пожимал вам руку! Это 
была награда и звездное мгновение! Правда, потом, спустя минуту, вы сами себя 
наградили, когда Костя умолял вас поменяться самолетами: «Спасибо, Костя, но 
это не в моих правилах. Я своего места не уступлю». Хорошо прозвучало, но это 
уж так, постфактум… Главная же награда заключалась в том, что вы, не имея на то 
никакой надежды, завоевали под конец уважение Семенова. Потому вы и здесь. Ну, 
а теперь положа руку на сердце скажите: наврал али не наврал доктор Бармин? А 
можете и не отвечать, мне-то безразлично.
– Вряд ли, – сказал я. – Было бы безразлично, не вспотели бы, хотя в домике 
довольно прохладно. Вы правы.



БЕЛКА

Белку нашли утром за дизельной. Окунув в снег разбитую голову, она лежала, 
раскинув лапы, а из сугроба торчала рукоятка окровавленного молотка. Всю ночь 
был снегопад, и никаких следов не оставалось, а если бы даже они и были, 
сбежавшиеся люди так натоптали вокруг, что и самый опытный следователь только 
развел бы руками.
Семенов, глубоко задумавшись, стоял над Белкой. Он думал о том, что случай 
произошел исключительный, из ряда вон выходящий и что станция надолго лишится 
покоя. Зимовок без собак Семенов не помнил. Бывало, что иные люди относились к 
ним равнодушно, а один доктор, которого собака цапнула за руку, сгоряча даже ее 
пристрелил. Плохо ему было зимовать… Заласканные, не умеющие во льдах добывать 
себе пищу и целиком зависящие от человека, беззащитные, по-щенячьи нежные