не получал: спасибо, родной мой Феденька, детей приодела, себе теплую шубу 
купила, картошку на зиму запасла и козу присматриваю. Михальчишин несколько 
дней ходил ошалелый: откуда деньги взяла? Через месяц новая радиограмма: купила 
козу. шкаф и кровати, соседи завидуют, возвращайся скорее, любимый, наконец-то 
заживем и прочее в этом духе. Михальчишин совсем обалдел: может, полюбовника 
нашла? Да кому нужна Мария с ее выводком? А с почтой получил такое письмо, что 
как пьяный по станции ходил, всем давал читать: вот люди, мол, на тебя 
наговаривают, а ты самый добрый и хороший, все глаза выплакала, жду тебя, 
любимого… Словно невеста, в любви рассыпается!
Понять ничего не мог, наваждение какое-то, а ходил по станции гоголем. Стал, 
однако, наводить справки, в сберкассу письмо отпраьил, в почтовое отделение – и 
выяснил: деньги его жена получает от Гаранина Андрея Ивановича. Выяснил – и 
что-то в нем сломалось. Бросил работу, достал из сундука заначенную бутылку 
спирта, вдрызг напился и пошел бузить. Мужик здоровый, но сообща успокоили, 
уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у радистов бланк («Ну и ну! Федька 
на радиограмму тратится, быть пурге!») и отправился к начальнику станции – 
заверять документ: «Михальчишиной Марии Антоновне доверяю право распоряжаться 
вкладом полностью или частично». Гаранину деньги вернул до копейки, ни слова 
ему до конца своей зимовки не сказал, но будто подменили мужика: в каюткомпании 
стал засиживаться, повеселел, разрешал себя разыгрывать и сам подшучивал над 
товарищами, а перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину, обнял его и 
поблагодарил за науку.
Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семенова та зимовка. Обжился, стал 
своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и богатую 
северную рыбалку, а самое главное – понял он, что нашел свое место в жизни и 
другого ему не надо. Мальчишеские мечты о подвигах в белом безмолвии уступили 
често трезвому расчету и прочной привязанности к своей профессии. В отпуске он 
слышал во сне морзянку и пургу, видел песцов и медведей, и его снова тянуло 
туда, где они есть.
Потом были еще зимовки на береговых станциях, три дрейфа на Льдинах, два года в 
разных экспедициях – на станции Восток. Много всякого случалось за эти годы, о 
чем еще будет время вспомнить. Менялись станции, люди, впечатления и взгляды на 
жизнь, и лишь одно оставалось в этой жизни неизменным – дружба с Андреем 
Гараниным. С той памятной ночи не расставались они уже семнадцать лет. То есть 
расставались, конечно, – бывало, жены не сходились в планах на отпуск и 
отдыхать приходилось врозь, но зимовали Семенов и Гаранин всегда вместе. 
Давным-давно побратались, не раз выручали, спасали друг друга, и выработалось у 
них с годами то редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили 
дальнейшей своей жизни.
– Мирный… Молодежная… Новолазаревская…– Гаранин мельком поглядывал на списки. – 
Бывшие восточники есть?.. Так, в Мирный главным врачом экспедиции идет Саша 
Бармин…
– Не верь глазам своим, Андрей, на Восток пойдет Саша! Только он еще этого не 
подозревает.
– Ты говорил с ним?
– По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей санкции.
– Так нам Шумилин и отдаст Бармина, – усомнился Гаранин.
– А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с любой 
станции!
– Тогда другое дело. – Гаранин повеселел. – Тогда мы их сейчас пощипаем.
Семенов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на душе было легко и спокойно. А ведь 
часа не прошло, как он обрушил на Андрея новость, от которой любой другой 
закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.
– Всего нас будет шестнадцать, – сказал Семенов. – Но сначала определим первую 
пятерку. Пока не запустим дизеля, остальным делать на станции нечего.
– Ты, да я, да Бармин трое, – подсказал Гаранин. – И еще два механика
– привести в порядок дизеля. А за радиста сработаешь сам – тряхнешь стариной.
– Старшим механиком предлагаю Дугина.
– Так у него же был перелом, – напомнил Гаранин.
– Виделись вчера, козлом скачет. – Чувствуя, что Дугина придется отстаивать, 
Семенов заговорил с излишней бойкостью. – Про тебя спрашивал, велел кланяться.
– Ну, это ты выдумал, – усмехнулся Гаранин. – И не делай такое честное лицо, 
все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?
– А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог не 
обидел.
– Само совершенство, – подытожил Гаранин. – Идеал, хоть в книжку вставляй.
– А что ты против него имеешь?
– Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!
– Ревнуешь?
– Этого еще не хватало! – возмутился Гаранин. – Тоже мне еще нашлась Дездемона… 
Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без восторгов.
– Тогда отпадает, не берем.
– Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?
– На Молодежную идет Пичугин, – глядя в список, выжидательно произнес Семенов.
– Пусть там и остается, – решительно возразил Гаранин. – Ты меня удивляешь. 
Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?
– Проверка памяти. – Семенов улыбнулся. – Конечно, отпадает А с Пичугиным 
произошла такая история. В первую зимовку на Восток стремились попасть многие: 
уж очень почетной была она в глазах полярников – первая зимовка в самой глубине 
ледового материка. Отбирали самых, казалось, надежных, лучших из лучших, а